Теоретические исследования. Психология образа а.н. леонтьева Леонтьев психология образа
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
СТРУКТУРА ОБРАЗА
(К 90-летию со дня рождения А. Н. Леонтьева)
Ф. Е. ВАСИЛЮК
Работа над темой, освещаемой в этой статье, финансировалась в 1993 г. Российским фондом фундаментальных исследований в рамках проекта «Психотехника сознания».
Есть особая радость - держать в руках хороший инструмент и особое удовольствие показывать его знающим толк. Мне хочется предложить вниманию коллег одну теоретическую модель, которая оказалась очень удобным интеллектуальным орудием, полезным как для психодиагностической, так и для психотерапевтической работы.
Орудие это «нашлось» однажды в груде эмпирического материала. Анализируя результаты патопсихологического эксперимента, проведенного с испытуемым Л., пациентом острого отделения психиатрической больницы, я обратил внимание на характерные образы, появлявшиеся у него при выполнении методики «Пиктограммы». Например, на слово «мечта» он нарисовал линию с утолщением посередине: «..Линия, а на ней бугорок, - объяснил испытуемый. - Если бы он вылез, это была бы реальность. А так - мечта. Вынашиваемая».
Работая тогда в психиатрической клинике, я, как каждый патопсихолог, ежедневно сталкивался с подобными феноменами, и всякий раз передо мной вставала проблема языка описания. Не то чтобы в патопсихологии не хватало слов: такой пиктографический образ вполне можно было бы обозначить как «формальный», «выхолощенный» или «псевдоабстрактный», и этого было бы вполне достаточно для задач рутинной дифференциальной диагностики. Но, употребляя такие термины, я сознавал, что попросту наклеиваю на факты нормативно-оценочные этикетки, которые не способны содержательно охарактеризовать внутреннюю суть явлений, а нужны лишь для того, чтобы рассортировать их по заранее заготовленным ячейкам с надписями «шизофрения», «невроз», «психопатия» и т. д.
Если патопсихология не просто служанка психиатрии, думал я, если у нее есть самостоятельные научные задачи, не сводимые к обслуживанию сложившейся психиатрической практики, она не может удовлетвориться наперед заданной ей кем-то картиной реальности, а должна осуществлять собственную первичную интерпретацию фактов, т. е. мыслить не в плоскости медицинско-нозологической, а в психологическом смысловом поле. Что это за поле? Это пространство человеческой жизни - приходил ответ, - которое научно-психологически раскрывается как пространство деятельности и сознания.
В ходе таких рассуждений для меня было естественно обратиться за языком описания к теории деятельности А. Н. Леонтьева, к школе которого я с университетских лет принадлежал. Эта теория предлагает хотя и не вполне развернутую, но плодотворно развивающуюся психологическую концепцию
сознания , , , , . В первоначальном варианте концепции были выделены три основные «образующие» сознания - личностный смысл, значение и чувственная ткань .
В некоторых случаях эти понятия позволяют довольно точно описать экспериментальные факты, но сплошь и рядом возникает впечатление, что они подходят к фактам почти вплотную, уже вот-вот готовы прикоснуться к ним, но никак не могут ухватить их суть. Можно ли, например, с помощью этих понятий описать ответ нашего испытуемого Л.?
Вчитайтесь - это оригинальный, уникальный образ, который мог появиться только у этого человека и, стало быть, выражающий его индивидуальное отношение к слову «мечта», но сказать, что в этом образе явно обнаружился тот или иной личностный смысл , нельзя: в нем не звучит никакого личного чувства, никакой пристрастности, никаких персональных, биографических обертонов, сознание явно ориентировано не на отражение и выражение субъективного отношения к миру, а - объективно, на идею слова «мечта». Сравните, например, с таким бесхитростным образом, данным в ответ на то же слово одним подростком: «Мечта? О! Это велосипед, гоночный, мне обещали на день рождения. Нарисую велосипед». Личностный смысл, несомненно, выступает здесь доминантой всего образа. На этом фоне ясно видно, что у испытуемого Л. образующая - личностный смысл - практически не участвовала в построении пиктографического образа.
Что касается участия значения , то вот для сравнения ответ другого испытуемого, где эта образующая сознания явно главенствовала над другими при порождении образа: «Ну, мечта - это продукт, плод воображения, фантазия о чем-то желанном, идеальном» (рисуется схематичный человечек с поднимающимся из головы облачком). Здесь мысль идет по пути почти словарного определения понятия «мечта», и рисунок общераспространенным способом иллюстрирует это определение. У нашего же испытуемого Л. мысль хотя и направлена тоже на идею слова «мечта», но она не «дотягивается» до этой объективной, общезначимой идеи. Она успевает лишь ухватить один нюансобщепонятногозначения (именно, что мечта - это не реальность, но может стать реальностью), а затем ведет себя так, будто ничего кроме этого нюанса в значении нет, т. е. заменяет частностью целое, отчего целое становится неузнаваемым. В самом деле, по рисунку и объяснению испытуемого никто бы не смог догадаться о заданном ему слове (если, разумеется, убрать из объяснения его прямое упоминание). Такой обратный эксперимент показал бы, как далеко остановилась от сути слова «мечта» своеобразно изогнувшаяся мысль испытуемого. Стало быть, в этом образе хотя и есть ориентация на значение, но самого культурного значения нет, как нет и личностного смысла.
Остается последняя образующая - чувственная ткань. Но, кажется, и она, по крайней мере в том виде, в каком мы встречаем ее в теоретических описаниях А. Н. Леонтьева, не фигурирует в анализируемом образе. Если бы пациент отреагировал на предъявленное слово «мечта»,как испытуемый В.: «Мечта об отдыхе - лето, лес, река. Нарисую пятна - желтое, зеленое, синее»,- мы отметили бы, что в символе, выбранном для запоминания, явно доминируют именно чувственные тона воображаемых предметов, а следовательно, можно думать, что и в психическом образе, актуализировавшемся у испытуемого, чувственная ткань представлена так сильно и ярко, что мир в данный момент повернут к его сознанию прежде всего своей чувственной (именно - зрительной) стороной, а значения и смыслы остаются в тени.
Образ же, данный испытуемым Л. (мечта - «линия, а на ней бугорок»), кажется тоже сплошь состоящим из чувственной ткани, но это какая-то совсем иная чувственная ткань. Каждое
слово, движение карандаша, интонации выражают непосредственное телесное ощущение. Но дело даже не в том, что чувственная ткань здесь не живописна, а скорее графична, что сквозь эту графичность явно пробиваются ощущения иной модальности - не зрительные экстероцептивные, а интероцептивные кинестезические («вылез», «вынашиваемая»). Принципиальные различия этих двух чувственных тканей в другом. В первом случае сознание испытуемого обращено к предметному миру (лес, река, лето), оно как бы подставляет себя под лучи красок, запахов, звуков, идущих от мира, и лишь отмечает наиболее сильные, яркие и в то же время легко изображаемые впечатления (желтое, зеленое, синее). Во втором случае сознание обращено к миру идей, и процесс идет изнутри вовне, от внутренних ощущений - к объективной идее. Чувственная ткань здесь насыщена еще не оформившейся мыслью, «вынашивает»ее(пользуясьсловечком самого испытуемого), она бурлит и вздымается рождающейся из нее мыслью. Это уж второй вопрос - каково качество этой мысли, каково соответствие ее социальным и культурным стандартам; главное сейчас, что мы встречаемся здесь с чувственной тканью, выступающей не пассивным материалом для образа, а активной порождающей образ материей.
Это нечто иное, чем «чувственная ткань», описанная А. Н. Леонтьевым. Напомним, что в его работах чувственная ткань всегда есть некое впечатление , т. е. некий чувственный отпечаток предметного мира, порождаемый в процессе практической деятельности с этим миром. Всегда сохраняя «свою изначальную предметную отнесенность» (там же, с. 148), чувственная ткань выполняет функцию придания чувства реальности сознательным образам. Эта образующая сознания рассматривается как «чувственный состав конкретных образов реальности» (там же, с. 133), материал, из которого строится перцептивный образ. Сам материал не обладает спонтанной активностью и внутренней осмысленностью, он извне кроится и организуется перцептивной деятельностью, которая придает ему форму и разумность.
Целостный человеческий образ осмыслен, но осмысленность,разумность образа вносится в него значениями, а не чувственностью. Значения и чувственная ткань соединяются в образе, но это достаточно внешнее, не взаимопроникающее соединение: «сами по себе значения лишены чувственности» (там же, с. 148), а чувственность лишена имманентной осмысленности и значимости. Значения бесчувственны, чувственность незначима. Чувственность, можно сказать, только дольнее, только безжизненный материал, значение - только горнее, животворящий и формообразующий дух.
Таково представление о чувственной ткани в теории сознания, развитой А. Н. Леонтьевым. Суммируем главное: чувственная ткань а) порождается в практическом взаимодействии с внешним предметным миром как непосредственное впечатление от него; б) она служит материалом, из которого строятся сознательные, предметные («значимые») образы; в) она выполняет функцию свидетельствования о внешней реальности, функцию «придания реальности сознательной картине мира» (там же, с. 134).
Тот вид, в котором проявилась чувственная ткань в ответе нашего испытуемого Л., не вписывается в данное теоретическое представление. У испытуемого чувственная ткань - не пришедшее извне впечатление, а поднимающаяся изнутри чувственность; она не послушный материал для образа, а бурлящая магма, рождающая формы и мысль; ей нет дела до придания реальности картине мира, поскольку она феноменологически первореальность.
Если теоретическое представление не соответствует факту, оно нуждается в пересмотре. Однако то обстоятельство что развитое А. Н. Леонтьевым представление о чувственной ткани хорошо
описывает другие факты (например, процессы, происходящие при инвертированном зрении , ), заставляет сделать вывод, что оно является не столько неточным, сколько неполным. Существующее понятие чувственной ткани фиксирует только часть, только аспект той реальности, которая в целом заслуживает имени «чувственная ткань».
Можно выдвинуть гипотезу: чувственная ткань образа является многомерной субстанцией. Каковы же измерения этой субстанции? Чтобы ответить на этот вопрос, придется модифицировать развитое в теории деятельности представление об образе сознания.
Попробуем рассуждать наивно. Чем, вообще говоря, детерминируется сознание человека и отдельные его образы? Внешним миром, внутренним миром (мотивами человека, его потребностями, ценностями и т. д.), культурой, в которой он живет и, наконец, языком (люди, говорящие на одном языке, могут относиться к разным культурам, и, соответственно, их сознание будет различаться, также будет различаться и сознание людей, живущих в одной культуре, но говорящих на разных языках).
Рис. 1 . «Психосемиотический тетраэдр» - модель образа сознания
П - предметное содержание образа; n - чувственная ткань предметного содержания; Л - личностный смысл; э - (эмоция) - чувственная ткань личностного смысла; 3 - значение; з - чувственная ткань значения; С - слово или знак; с - чувственная ткань слова (знака).
В конкретном живом образе сознания каждая из этих инстанций имеет своего представителя, которые образуют как бы нервные центры, узлы образа. Внешний мир представлен предметным содержанием, мир культуры - значением, представителем языка является слово, а внутреннего мира - личностный смысл. Каждый из узлов образа - пограничная сущность, одной стороной обращенная к объективно существующей реальности (внешнего мира, внутреннего мира, языка и культуры), а другой - к непосредственной субъективности; все же вместе эти узлы задают объем, в котором пульсирует и переливается живой образ. Представим его в виде тетраэдра.
Чем же заполнен этот объем? Живой, текучей, дышащей плазмой чувственной ткани. Чувственная ткань живет и движется в четырехмерном пространстве образа, задаваемом силовыми полями его узлов, и, будучи единой, она вблизи каждого из полюсов как бы уплотняется, концентрируется, приобретает характерные для данного измерения черты.
Такая модель образа предоставляет плодотворные возможности описания и анализа различных феноменов сознания. Лучший способ первичного ознакомления с этими возможностями - совершить небольшую экскурсию по самым информативным точкам модели, т. е. по разным полюсам образа, и заглянуть в прилегающие зоны уплотнения чувственной ткани.
В качестве гида такой экскурсии возьмем одно из стимульных слов методики «Пиктограммы», например, слово «справедливость». Мы увидим, какие разные образы возникают в ответ на него у испытуемых в зависимости от того, какой полюс структуры образа становится доминирующим в их сознании.
ПОЛЮС ПРЕДМЕТА
Испытуемый В.: «Справедливость? Ну, например, разделили торт поровну. Это справедливо». Рисует торт.
Испытуемый не вслушивается в слово, не вдумывается в понятие, его сознание сразу от слова, сквозь понятие направляется на внешний мир, в котором ищет и находит соответствующую предметную ситуацию. Понятие «справедливость» только применяется. Оно субъективно выступает почти как натуральное свойство самой ситуации. Вот торт, разделили его поровну, вот это и есть справедливость. В «справедливости» для актуального сознания испытуемого нет ничего большего, чем разделенный торт. Конечно, этот поровну разделенный торт появился под действием идеи равенства, входящей для испытуемого в мысль о справедливости, но, появившись, он в своей эмпирической конкретности становится самодовлеющим, не возвращаясь более к породившей его идее. Образ здесь совершенно успокоился в предмете и «забыл» про значение, которое приняло участие в его порождении. Слово как бы напрямую замкнулось на предмет и застыло в нем. Предмет стал доминантой образа.
Доминирование того или иного полюса образа может возникать и вследствие психической патологии, и вследствие особой задачи, которую в данный момент решает сознание человека. От доминирования нужно отличать отщепление полюса, возникающее в результате распада целостного образа. Ниже мы встретимся с примерами отщепления.
В культурно проработанном виде образы с сильным доминированием полюса предмета можно встретить, например, в
реалистической живописи. Конкретное полотно, конечно же, несет в себе все элементы образа: через изображенные реалии художником и высказывается некое слово, и выражается значение (идея, мысль), и передается личностное отношение. Все это просвечивает сквозь предмет и придает ему эстетический смысл. Но можно наблюдать, как в разных направлениях и жанрах меняется степень доминирования предметности, полностью исчезая, например, в аллегорическом произведении, где предмет лишь знак идеи, и нарастая до предела при переходе от реализма к натурализму. В натурализме предмет довлеет себе, становится знаком самого себя, здесь вещи оживают в своем первозданном, неназванном, как бы неозначенном бытии. Здесь им дана воля свободно гулять по миру так, будто рядом нет человека, а нам - шанс удовлетворить детское любопытство и подглядеть за вещами - что они делают, когда остаются наедине.
ЧУВСТВЕННАЯ ТКАНЬ ПРЕДМЕТА
Сознание может быть направлено на предмет, но в то же время сфокусировано не на самом предмете, а на впечатлении от предмета . Дотрагиваясь пальцем до иголки, можно сказать: «острая», а можно - «колко», глядя на лампу: «яркая», а можно - «слепит глаза». В первом случае в фокусе сознания - предмет, его объективное свойство, во втором - чувственная ткань предмета, субъективное впечатление от него.
Среди пиктограмм слова «справедливость» примером, иллюстрирующим эту фокусировку сознания, может служить такой ответ (испытуемый Р.): «Чтобы добиться справедливости, человеку приходится обивать столько порогов, преодолевать множество препятствий, рутины. Это непрерывные усилия и преодоления» (рисунок стрелы, пронизывающей «холмы»). Взгляните: сознание испытуемого направлено не на попытку определить и выразить общее значение понятия «справедливость», и не на то, чтобы высказать личную оценку, отношение, чувства о справедливости и несправедливости в его жизни, и не на игру с самим словом «справедливость», сознание направлено на предметную
действительность, стоящую за этим словом. Испытуемый представляет некоего обобщенного человека, добивающегося справедливости. Но, будучи повернутым лицом к предметной действительности, сознание концентрируется не на ней самой, а на ощущениях, вызываемых деятельностью с ней, - на чувствах усилия и преодоления. Когда в ответ на выражение «темная ночь» рисуются не традиционные звезды, а закрытые глаза, и следует объяснение: «...То же самое - темно»; когда услышав «теплый ветер», испытуемый не рисует стрелки со значком «+ t °», a вспоминает: «Это, во-первых, мягкое ощущение...», мы имеем дело с тем же модусом сознания. Чувственная ткань предметного содержания становится доминантой всего образа сознания. Такие образы уместно назвать импрессивными .
В самом деле, весь импрессионизм основан на тяге к предметному миру, художник любуется им, стремится ощутить его каждой клеточкой своего существа, раствориться в этом ощущении и передать нам именно его, ощущение, пусть мимолетное, но теплое, чувственное, а не сам мир в его объективности и отстраненности.
ЛИЧНОСТНЫЙ СМЫСЛ
На слово «справедливость» испытуемая Т., работающая главным бухгалтером, рисует несколько человеческих фигур: «Когда у нас не подчиняются, я, бывает, обругаю кого-то; мне говорят: Ира, ты была несправедлива». Вот еще несколько пиктограмм того же типа. На слово «развитие» испытуемый Я. изображает дом и Эйфелеву башню. «Надо быть развитым человеком. Я мечтал быть архитектором. Но развитие слабовато, а для этого надо быть развитым.» Испытуемая Г. на слово «дружба» рисует «свою верную подругу», а на слово «счастье» - человека с погонами: «Чтобы я вышла за него замуж. Это конкретный человек, он военный».
Во всех этих случаях стимульное слово сразу же помещает сознание испытуемого в контекст личной жизни, как если бы он отвечал на вопрос: «Что для вас лично означает дружба? С чем для вас связывается слово «счастье»? И в этом контексте подбирается какой-то эпизод, биографическая подробность, связавшаяся с данным словом. Поражает буквальность, фотографичность, репродуктивность этих образов: нет никакой попытки вдуматься в понятие, обобщить, сравнить свой опыт с опытом других людей и общекультурным значением. Мышление и воображение молчат, говорят только память и аффект. Слово воспринимается лишь как относящееся ко мне, лишь как вещь-для-меня. Никаких объективно, для-себя-существующих вещей так установленное сознание не признает. Обратной стороны Луны попросту нет. Равным образом нет и вещей-для-другого: не делается никакой попытки вдуматься в общезначимый смысл слова, сопоставить свою мечту, свое счастье, свое развитие с опытом других людей.
Образы с выраженным доминированием полюса личностного смысла естественно назвать эгоцентрическими . Повышенный процент эгоцентрических образов наблюдается при некоторых формах психической патологии, в частности, у больных истерическим неврозом. Однако эгоцентричность образов вовсе не является однозначным признаком психической патологии. Такой акцент сознания может быть культурно-продуктивной эстетической установкой, например, в лирике и мемуаристике.
ЧУВСТВЕННАЯ ТКАНЬ ЛИЧНОСТНОГО СМЫСЛА
При предъявлении слова «справедливость» испытуемая 3. резкими движениями рисует странную зубчатую фигуру и как-то запальчиво говорит: «Верхние пики больше, они показывают, что справедливость преобладает. Это утверждение себя. Это как бы моральное удовлетворение». Беспредметная страстность, аффективность –
доминанта этого образа. Здесь изображается, точнее, графически выражается эмоциональное состояние испытуемой, лишь спровоцированное словом «справедливость», а не ее понятие о справедливости, не представление о реальных проявлениях справедливости, не личный опыт встречи со справедливостью или несправедливостью. Эмоциональное состояние, аффект оказывается отщепленным от всех этих сторон жизни «справедливости» в сознании, оказывается существующим отдельно и независимо от них. Это явно «эндогенное» чувство, ищущее выхода и использующее любые внешние предметные формы только как поводы и каналы своего обнаружения.
В обычных состояниях сознания (которые с точки зрения анализируемой схемы могут быть описаны как такие, где нет резкого доминирования какого-либо полюса и тем более его отщепления от других, где все они синхронно объединены) эмоция составляет непосредственную чувственную подкладку личностного смысла. В их соединенности эмоция осмысленна, а смысл эмоционален. Эта соединенность - не застывшая связь, а динамичная игра, в которой мысль ищет объяснения, оправдания и выражения эмоции, и они то сливаются в единстве, то отдаляются и снова ищут нового слияния. Но эмоция способна отделяться, а то и отрываться от смыслов и обнаруживать свое самостоятельное бытие.
Приведем еще несколько примеров, иллюстрирующих в той или иной степени такое отделение.
Испытуемая Т. при предъявлении выражения «вкусный ужин» рисует окно, луну и тарелку, эмоционально комментируя рисунок: «Люблю все красивое. Вкусный ужин - это расслабленность» - и мечтательно продолжает: «Красивая ветка, запах, вкусная еда поднимают настроение». В образе доминирует аффективно-эстетическое отношение. Не сам ужин важен, он лишь повод для выражения лирическогонастроения,которому испытуемая с удовольствием отдается. Она настолько вовлечена в эмоциональное вчувствование в воображаемую ситуацию, что появляется характернейшая дефиниция: «Вкусный ужин - это расслабленность».
Испытуемый С. на слово «ревность» рисует молнию: «Молния с нервной системой связана. Это стрессы. Когда ревнуешь - психуешь, гром и молния». В возникшем у испытуемого образе важнее всего оказывается не общее значение этого чувства, не ситуации, вызывающие ревность, не индивидуальный личностный смысл, а взрывчатость, как особенность непосредственного эмоционального переживания ревности.
Образы с таким ярким доминированием аффекта уместно назвать экспрессивными. Экспрессионизм как направление искусства дает нам возможность увидеть образцы культивирования и культурных фиксаций таких состояний сознания, где вся власть отдается идущему из глубины чувству, и весь мир, все внешние предметные формы появляются лишь в той мере, и в том виде (обычно сильно искаженном с точки зрения внешней реалистичности), чтобы передать эту мятущуюся, ищущую скорее выкричаться, чем высказаться, страсть. Весь мир становится означающим по отношению к чувству - означаемому. Чувство из окраски, сигнала, оценки превращается в ядро, корень, семя мира.
3 HA ЧЕНИЕ
Среди пиктограмм слова «справедливость» часто встречается изображение весов, сопровождаемое таким, например, объяснением: «Справедливость - правосудие. Фемида. Нарисую весы - символ справедливости». Сознание испытуемых в подобных случаях направлено не на подыскивание конкретных картин и ситуаций, в которых как-то обнаружилась бы справедливость (или несправедливость), и не на воспоминание значимых эпизодов из личной жизни, а на общепонятное культурное
значение слова «справедливость». Справедливость по стандартной ассоциации соотносится с понятием «правосудие», а оно в свою очередь изображается стандартным же символом. Испытуемые не затрудняют себя размышлением о понятии «справедливость», но все-таки они именно это понятие с его общекультурным значением помещают в фокус своего сознания в поисках удобной для целей запоминания пиктограммы. Ставить понятие в центр своего сознания - это совсем не то же самое, что просто использовать его, смотря сквозь призму понятия на предметный мир или собственную жизнь.
Если на предложение запомнить с помощью пиктограммы выражение «теплый ветер» испытуемый рисует два кружка («облака»), в них - принятые в физике символы давления Р 1 и Р 2 , пишет Р 1 > Р 2 чертит стрелку от первого кружка ко второму и ставит над ней символ «+ t °», то ясно, что в возникшем у него образе почти ничего нет ни от чувственно-предметного состава «теплого ветра», ни от личностно-эмоционального отношения к нему, а лишь попытка научного описания значения этого выражения. Такая ориентация сознания часто проявляется при выполнении этой методики в том, что испытуемые прежде чем рисовать, стараются дать определение предложенного слова, хотя по инструкции это не требуется.
Иллюстрацией доминирования полюса значения в образе может быть любое научное понятие, поскольку в процессе формирования оно очистилось от предметно-чувственных впечатлений, от эмоционального отношения, от влияний естественного языка (стоит ли говорить, что речь идет именно о доминировании, что такое «очищение» никогда не бывает полным, ибо случись так, образ бы высох, и понятие бы не смогло выполнять свою функцию в процессе научного мышления). Однако с подобным доминированием полюса значения можно встретиться не только в науке, а и в других областях социальной жизни (дорожные знаки, например) и культуры, в том числе и в искусстве. Например, аллегория, притча, басня могут иметь сколь угодно богатое пластическое содержание, заряжены сильнейшим эмоциональным пафосом, быть сотканными из сочнейшей языковой ткани, но все это лишь средства выражения и утверждения некой общезначимой формы или идеи, все это лишь средства направить ум читателя в сторону этой идеи.
ЧУВСТВЕННАЯ ТКАНЬ ЗНАЧЕНИЯ
«Справедливость - это правда. Правда - прямота, она преодолевает кривизну», - говорит испытуемый К., рисуя две пересекающиеся линии - прямую и волнистую. В этом примере, как и в пиктограмме «мечты», с анализа которой началась статья, сознание испытуемого повернуто в сторону общей идеи справедливости, но он не вдумывается в значение понятия «справедливость», а фокусируется на тех чувственных впечатлениях, которые вызывает удержание в уме мысли о справедливости и связанных с нею ассоциациях.
Доминирование в образе чувственной ткани значения, как показывает пилотажное экспериментальное исследование, встречается в пиктограммах испытуемых очень редко (около 4 % случаев).
Однако стоит изменить обычную инструкцию и просить испытуемых не запоминать слова, а в графической форме выразить заданное понятие, как доля подобных образов резко возрастает и они появляются даже на такие «предметные» слова, как «дом». Испытуемый рисует: «Дом как замкнутость. Дом - это что-то объединяющее разнородные части вместе (разных людей) и отделяющее их от всего постороннего» .
Такого рода образы можно назвать интуитивно-пластическими понятиями . То, что это именно понятие, так сказать, концепт, а не перцепт, очевидно: никаких окон, труб, стен и дверей в данном определении нет. Но это
понятие не есть продукт дискурсивного мышления, соотносящего его с другими понятиями. Испытуемый здесь глубоко вмысливается в саму идею дома, однако не анализирует ее как сторонний наблюдатель, а своей интуицией, непосредственным вчувствованием входит в недра идеи, входит в этот «дом» и изнутри него дает по сути пластическое описание своих переживаний.
Показательные образцы доминирования чувственной ткани значения легко найти в «беспредметной живописи». Вот, например, «Торс в желтой рубашке» Казимира Малевича. Это, конечно же, не попытки реалистического изображения, но и не попытки экспрессивного самовыражения. Художник не стремится выплеснуть на холст страсти своей души и не хочет «тютелька в тютельку написать явление или предметы» , ему нужно «мысль разрешить», нужно какую-то неведомую пока правду сказать. Сказать - а готовых значений, общекультурных форм для этой мысли нет.
Это напряжение между мыслью, внутренне чувствуемой, переживаемой, жаждущей сказаться, и ее несказанностью, отсутствием готовой формы, в которой она могла бы узнать себя, создает огромную тягу, которая вовлекает в свой поток и предметно-реалистические детали, и абстрактные элементы, и экспрессивные аккорды и пр. Но все эти элементы - «желтая рубашка», белый круг (на холсте А. Родченко) или рак, раскинувший клешни в центре полотна П. Филонова «Формула расцвета. Последняя стадия коммунизма», начинают говорить не о себе, а превращаются в «знаковое сырье», в материал, из которого отливается новая форма для новой мысли, рождается чувственная «формула» (например, «Формула Вселенной» или «Формула весны»).
СЛОВО (ЗНАК)
Испытуемый М. на слово «справедливость» рисует человечка и рядом с ним вытянутую узкую полоску, так комментируя свою пиктограмму: «Человек показывает, что справа - длинная труба». Сознание испытуемого не идет от стимульного слова к тому или иному аспекту стоящего за словом содержания - к предмету ли, к понятию, к личным переживаниям, связанным со справедливостью, сознание задерживается на самом слове, на его «звуковой форме». Оно начинает играть со звуковой оболочкой слова, разбирая его на части и собирая из него новые слова, в «сумме» созвучные первому. «справа-длинная». Важно заметить, что слово при этих манипуляциях не теряет своего достоинства языковой единицы, не превращается в бессмысленный звук, не становится отдельной вещью, а остается в живой стихии языка, хоть и обескровленным, но полноправным существом, с которым обращаются, может быть, и не совсем подобающим образом, однако же не по-марсиански, а так, как в общем допускают неписаные нормы этого языка.
Другим примером того же рода могут служить порой встречающиеся пиктограммы на слово «развитие», когда испытуемый проделывает в уме приблизительно такие переходы: «развитие - развИваться - развЕваться»: «Нарисую флаг - он развевается».
Причины, останавливающие сознание на звуковой форме слова, не дающие ему пройти сквозь призму слова к его значению, предметному содержанию, личностному смыслу, могут быть самыми разными: сложность и неизвестность значения, неопределенность предметного содержания или, например, болезненность его личностного смысла, а может, сознательное или бессознательное нежелание вступать в глубокий содержательный контакт с экспериментатором или бравада, де-монстративность и выражение протеста против самого факта эксперимента и т. д. Но сейчас для нас не важны ни эти причины, ни клиническая квалификация подобных феноменов, а важен сам факт, демонстрирующий такой тип психического образа, в
котором полюс знака оказывается почти отщепленным от других полюсов, так что он практически один только и репрезентирует весь образ. Вместо целостного образа «справедливости», в котором сходятся различные мысли, идеи, представления, личные воспоминания, чувства, устремления и т. д., вместо всего этого у нашего испытуемого в руках пустая оболочка слова, и он производит манипуляции именно с ней, переходя от нее к двум другим производным словам «справа» и «длинная», связанным с исходным лишь по созвучию.
Выше уже говорилось, что нужно различать доминирование какого-либо полюса образа и его отщепление от других полюсов, когда он частично или полностью утрачивает связь с ними. При отщеплении какого-либо полюса между ним и другими полюсами проходит трещина, затрудняющая и искажающая ход семантических токов, а то и вовсе раскалывающая образ так, что в сознании можно встретить отдельные осколки его. При временном же доминировании определенного полюса образ остается целостным и, плавая в водах сознания, он лишь показывается над поверхностью только одной своей вершиной. Таково, например, положение образа в сознании поэта, когда он затрудняется с подыскиванием рифмы к данному слову. В этот момент на уровне ясного сознания остается только звуковой рисунок слова, все остальные аспекты образа уходят в тень. Но как только рифма-кандидат появляется, и ее звуковые качества вполне отвечают поэтическому запросу, полюс слова на время отступает в тень, и в фокусе сознания оказываются смысловые и аффективные моменты образа. Коль скоро последние не устраивают поэта, снова создается режим временного доминирования в сознании полюса слова.
В живописи устойчивое доминирование полюса знака можно наблюдать в различных вариантах абстракционизма. Вот типичный для этого художественного направления манифест: «Мы предлагаем освободить живопись от рабства перед готовыми формами действительности и сделать ее прежде всего искусством творческим, а не репродуктивным. Эстетическая ценность беспредметной картины в полноте ее живописного содержания. Навязчивость реальности стесняла творчество художника, и в результате здравый смысл торжествовал над свободной мечтой, а слабая мечта создавала беспринципные произведения - ублюдки противоречивых миросозерцании» (цит. по ).
Для нас, однако, важнее вопрос, не от чего уходила абстрактная живопись, а к чему она приходила. С точки зрения предлагаемой модели образа сознания можно сказать, что беспредметные композиции, скажем, А. Экстера или А. Родченко, разумеется, не направляют наше сознание на какие-либо реальности внешнего мира, не выражают какую-либо культурную традицию или идею, не высказывают ту или иную лирическую правду о себе. Эти композиции и их элементы суть знаки как таковые, значащие формы, способные - это в них явно чувствуется - нечто означать, но не встретившиеся со своим значением, способные, кажется, стать частью какого-то языка, но языка этого нет. Не то чтобы это было означающее, страстно ждущее означаемого, это скорее означающее, как бы принявшее обет безбрачия, замкнувшее свою валентность на самое себя, превратившееся в квазипредмет, в жилах которого течет кровь знака, но который навсегда обрек себя оставаться вещью.
ЧУВСТВЕННАЯ ТКАНЬ СЛОВА (ЗНАКА)
В моей клинической коллекции пиктограмм «справедливости» нет, к сожалению, такой, которая проиллюстрировала бы доминирование в образе чувственной ткани слова. Но если попытаться по аналогии искусственно создать нужную иллюстрацию, то ею могла бы служить реакция, например, такого типа: «Справедливость - слово какое-то картавое, нарисую ребенка:
дети часто плохо выговаривают букву «р». Порой испытуемые идеосинкретически реагируют не на смысл слова, а на его звучание. Например, просьба запомнить с помощью пиктограммы слово «абракадабра» вызвала у испытуемого Ш. такую реакцию: «Неприятное слово - нарисую минус». Моя знакомая девочка 11 лет, услышав, что есть такое число - единица и сто нолей, и называется оно гугол, сказала, не раздумывая: «Это число с насморком».
Во всех этих случаях сознание останавливается на звучащем слове, не проникая сквозь него к его содержанию, значению, связанным с ним ассоциациям, но предметом своего внимания делает не само слово как таковое, как единицу языка, например, а чувственное впечатление, вызываемое произнесением или слышанием этого слова. В первом и третьем примере это эмоционально вполне нейтральное ощущение, во втором оно негативно окрашено. Сквозь слово, как сквозь стеклянную призму, можно смотреть на реальность, можно рассматривать и саму призму, а можно сфокусировать сознание на ощущениях от призмы - холод от стекла, тяжесть в руке ее держащей ит. д.
Прекрасной иллюстрацией поэтического использования чувственной ткани слова могут служить знаменитые цветаевские стихи к А. Блоку:
Имя твое - птица в руке,
Имя твое - льдинка на языке.
Читатель приглашается в целый мир ощущений,оттенков,ассоциаций, вызываемых проговариванием имени Блок. Б-л-о-к: такая же округлость в движениях рта, как у ладони, обнявшей птенца и даже, кажется, слышно биение сердца: Блок-Блок-Блок... Вот остановка на однократном произнесении с долгим прислушиванием,- так знаток после глотка вина вникает в переливы и отсветы послевкусия:
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
Отзвук длится, пока волны кругами идут к берегу. Вот быстрые повторы, перезвон имени («Серебряный бубенец во рту»). Демиург и владыка мира этого стихотворения - имя, слово, взятое как самостоятельная плотная реальность в его непосредственном чувственном аспекте, с целой палитрой разномодальных ощущений тяжести, круглости, прохлады и пр.
Не могу удержаться от еще одного примера. В. Набоков в «Весне в Фиальте» пишет: «Я этот городок очень люблю: потому ли, что во впадине его названия мне слышится сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из цветов, и не в тон, хотя внятное звучание Ялты». Название городка, так поданное, воспринимается не привычно-механически, как указание места действия, не условно, как знак, а чувственно, как если бы оно было вещью. Слово имеет вкус, запах и цвет, объем и фактуру. Но почему же «впадина»? Стоит попробовать произнести это слово медленно, особенно на вдохе (иначе как же ощутить запах фиалки?) и проследить эволюцию движений рта, языка, гортани, чтобы явственно ощутить остающийся после «а» объем во рту, впадину. Так дети делают из лопнувшего воздушного шара маленькие шарики, всасывая натянутую резину и позволяя атмосферному воздуху войти в полость рта и покрыть нёбо пленкой, чтобы тут же быть захлопнутым и закрученным. Но «впадина» - лишь одна нота из колдовской мелодии набоковской фразы. Фраза вынуждает читателя медленно, беззвучно, но внятно проговаривать «Фиальта - фиалка - Ялта», прерывисто вдыхая запах «самого мятого из цветов», в результате рот заполняется слюной, и это неслучайно: вся первая страница рассказа по содержанию наполнена стихией воды. Так с использованием чувственной ткани слова создается художественный образ, который не просто вызывает некие картины в уме, а действует буквально физиологически. Такое чтение совершается не только глазами и воображением, а всей мускулатурой рта, обонянием, слюнными железами, собственно, всем телом.
Итак, мы рассмотрели узловые точки образа, углы предложенной модели психосемиотического тетраэдра и прилежащие к ним зоны. Возникает вопрос: чем наполнен объем в центре этого тетраэдра? Поскольку прилежащие к углам внутренние зоны состоят из чувственных тканей предметного содержания, значения, слова и личностного смысла, то естественно думать, что все это внутреннее пространство состоит из некоторой недифференцированной чувственной ткани. Когда внимательно вникаешь в тот или иной конкретный образ конкретного человека, возникает впечатление живой, чувствующей, играющей, дышащей, пульсирующей материи, некой чувствующей плазмы, получающей большую определенность, как бы уплотняющейся вблизи полюсов образа (сравни ). Если сами полюса выступают представителями предметного мира, мира культуры, мира языка и внутреннего мира, то чьим представителем является вся эта живая чувственная ткань образа? Представителем тела. Любой образ, даже образ, связанный с самой абстрактной идеей, всегда воплощен в чувственном материале, его всегда «исполняет» целый ансамбль осознаваемых и неосознаваемых телесных движений и чувствований.
Таково первичное описание модели. Оно, разумеется, далеко от полноты. В статье был дан лишь структурно-морфологический анализ, да и в нем рассмотрены только узловые точки модели. Хотя они являются, безусловно, ее главными характеристическими точками, представляющими основные органы единого организма - образа, но все же полная характеристика последнего должна включать в себя описание функций этих органов, конкретных задач сознания, решаемых с их помощью, морфологические и функциональные констелляции этих органов и их патологию (например, разрывы связей Слово - Значение, Слово - Предмет и др. и возникающие в результате искажения образов и процессов сознания); способы сцеплений и взаимо-проникновений двух и более образов (т. е. проблемы ассоциаций и метафоры) и т. д.
Но даже такое, заведомо неполное описание модели позволяет увидеть некоторые перспективные направления ее практического использования как в психодиагностике, так и в психотерапии.
По опыту работы патопсихологом в психиатрической клинике могу сказать, что модель психосемиотического тетраэдра является удобной картой для ориентации в разнообразных психических нарушениях. В этой карте ценно то, что она объединяет в едином пространстве самые разные типы нарушений (например, эмоционально-мотивационные искажения мышления и чисто интеллектуальные дефекты), обладая в то же время высокой разрешающей способностью, дающей возможность дифференцировать внешне очень сходные феномены.
Модель обладает вполне очевидными возможностями не только качественного, но и количественного анализа психической патологии. Пилотажные экспериментальные исследования показывают, что для больных, страдающих различными формами психических заболеваний, характерна разная частота актуализации образов с доминированием того или иного полюса.
Модель психосемиотического тетраэдра позволяет понять «скрытые пружины» ряда патопсихологических методик, созданных в какой-то мере интуитивно, что дает возможность систематически и сознательно их модифицировать. Например, экспериментальный материал методики «Сравнение понятий» содержит пары «несравнимых слов», которые могут провоцировать испытуемых на использование при выполнении этой операции «латентных» признаков понятий и предметов. Вот две такие пары: «лиса - осень», «ось - оса». В первом случае провоцирующим фактором является близость этих понятий на полюсе
«чувственной ткани предметного содержания» («Лиса рыжая и осень тоже, по цвету сходство»,- говорит «попавшийся» испытуемый), во втором случае - на полюсе слова.
С опорой на обсуждаемую модель образа можно подобрать полный набор провоцирующих пар, и тогда диагностически значимым будет не только сам факт систематического попадания испытуемого в экспериментальную «ловушку», но и те типы «ловушек», в которые попадает данный испытуемый. За разными «ошибками» стоят разные структуры дефекта, требующие, соответственно, разных терапевтических рекомендаций.
Для психотерапии модель психосемиотического тетраэдра также предоставляет множество интересных возможностей. В частности, освоение модели позволяет развить профессиональную чувствительность к нюансам речи пациента и, соответственно, расширить спектр психотерапевтического реагирования. Например, во время психотерапевтического сеанса пациентка говорит: «Моя мать в детстве очень подавляла меня». Терапевт может отреагировать на эту реплику, ориентируясь на значение («Вы чувствовали, что вас лишают свободы?») или на эмоцию («Вам было очень обидно»). Ответ терапевта может быть построен и с опорой на чувственную ткань предметного содержания. Поскольку «давят» обычно сверху вниз, и вызывается давлением ощущение тяжести , оправдана такая психотерапевтическая реплика: «Вам было тяжело , и вы чувствовали себя униженной ». Ориентироваться можно и на чувственную ткань слова, и на непосредственные телесные проявления (если иметь в виду, что тело в рамках данной модели является внутренним полюсом, можно сказать, сердцем образа). Так, наша пациентка, говоря фразу «Моя мать в детстве очень подавляла меня», поставила на слове «подавляла» психологическое ударение: она задержала дыхание на «а» и лишь потом с усилием досказала слово, совершая одновременно глотательное движение. Ее локти в этот момент немного прижались к бокам, голова наклонилась вниз так, что, если бы это движение продолжить, подбородок уткнулся бы в грудь. Рассмотрение всех этих движений как неотъемлемых внутренних компонентов образа давало возможность такой психотерапевтической реплики: «Всякий раз вам трудно было проглотить обиду. Вы чувствовали себя беззащитной». Разумеется, все это лишь логическая развертка процесса построения осмысленных психотерапевтических реплик с опорой на тот или другой полюс предложенной схемы. Такие развертки хороши для целей дидактических и, в самом деле, используются нами в работе учебной психотерапевтической мастерской. В живом же психотерапевтическом процессе работа идет, конечно, намного более интуитивно, но все дело в том, что профессиональная интуиция - это не невесть откуда взявшееся наитие, ав ы ш к о л е н н о емышление, вобравшее в себя различные интеллектуальные средства, растворившее их в себе и насытившееся ими настолько, что то, что обычно есть предмет мысли (в данном случае - сознание и поведение пациента), становится непосредственно ощущаемым полем жизни.
Перечисление прикладных возможностей модели психосемиотического тетраэдра можно было бы продолжить. Однако, завершая первое знакомство читателя с этой моделью, хотелось бы отстроиться на время и от прагматических вопросов ее использования, и от упомянутой неполноты ее описания, чтобы попытаться дать себе отчет, что же новое вносит эта схема в развитое в психологической теории деятельности представление о сознании, и затем высказать отношение к открывающейся за этой моделью и с помощью ее реальности.
Суммируем здесь эти нововведения в теорию сознания, развиваемую в рамках психологической теории деятельности А. Н. Леонтьева. Образ сознания предстал перед нами как
структура, имеющая не три образующих (значение - личностный смысл - чувственная ткань), а пять измерений. Четыре из них - значение, предмет, личностный смысл, знак (слово) - можно, пользуясь леонтьевской стилистикой, объединить термином «направляющие», имея в виду то, что они, будучи представителями мира культуры, внешнего мира, внутреннего мира личности и мира языка в психическом образе, являются своего рода магнитными полюсами образа. В каждый момент силовые линии внутренней динамики образа могут направляться по преимуществу к одному из этих полюсов, и возникающим при этом доминированием одного из динамических измерений создается особый тип образа.
Последняя, пятая, образующая сознания - чувственная ткань. Представление о чувственной ткани, введенное А. Н. Леонтьевым, претерпело в рамках нашей модели значительные изменения. Во-первых, при анализе клинического материала было обнаружено, что особой чувственной тканью обладает не только предметное содержание образа, но и другие его полюса - значение, смысл и знак. В связи с этим чувственная ткань получила другое структурное место в модели сознания, представ не как образующая, стоящая в ряду значение - личностный смысл - чувственная ткань , а как особая внутренняя «составляющая» образа, его живая плазма. Далее, в чувственной ткани может быть усмотрено несколько парадоксальное свойство: она является чем-то единым, и в то же время вовсе не гомогенным, а достаточно дифференцированным, сгущаясь вблизи полюсов образа и получая здесь сильные, специфические для каждого полюса характеристики. Вдали же от зон сгущения легко предположить наличие интерференции чувственных тканей, идущих от разных полюсов. Конкретный клинический и теоретический анализ этой зоны «интерференции» - особая задача, сейчас же можно только вполне уверенно утверждать, что именно эта зона выполняет функцию синестезии, если под этим термином разуметь не только встречи, наложения и взаимные отображения разных перцептивных модальностей, но и интерференцию ощущений, идущих от разных полюсов образа.
Это все серьезные модификации исходных теоретических, построений А. Н. Леонтьева. Но главный вывод, к которому подводит нас обсуждение модели, состоит в том, что так же, как значение является единицей мира культуры, слово - мира языка, а смысл - внутреннего мира личности, чувственная ткань выступает как единица тела, представитель мира человеческого тела в образе сознания.
Образ предстает перед нами не как внешняя по отношению ко всем этим мирам сущность, извне со стороны детерминируемая ими, а как часть каждого из них, как их интеграл, поле их интерференции, «голограмма», в которую вливаются волны и энергии всех этих миров, не сливаясь в аморфную массу, но и не оставаясь отдельными, а входя в такое единство, как отдельные голоса в многоголосье.
Тем органом, который собственно осуществляет в образе функцию интегрирования, является чувственная ткань. Какова фактура чувственной ткани? Она может приобретать самые разные формы и виды. Например, при решении какой-то перцептивной задачи, скажем, различения двух похожих объектов, когда в сознании доминирует полюс предметного содержания, чувственная ткань приобретает форму ощущения; в какой-то экзистенциально напряженной жизненной ситуации, при доминировании в сознании полюса смысла - форму эмоции и т. д. Но как бы ни были разнообразны и феноменологически несхожи между собой эти формы, всех их объединяет одно: чувственная ткань по своему способу существования в сознании есть переживание, непосредственное внутрителесное чувствование (сравни ). Телесность здесь неслучайная,
существенная характеристика. Когда наше сознание сконцентрировано на внешнем предмете или культурном значении, мы можем забыть о существовании тела, но если структурной доминантой сознания становится чувственная ткань образа и, соответственно, доминирующим процессом сознания - процесс непосредственного переживания (даже переживания некой абстрактной идеи), то наше телесное существование в этот момент становится выпуклой феноменологической очевидностью. Мы ощущаем, волнуемся, вчувствываемся и т. д. не умом, а именно телом. Разумеется, речь идет не о теле, данном извне в его статуарности, а о теле, восчувствованном изнутри, о подвижной, пульсирующей, изменчивой стихии внутренних ощущений, впечатлений, волнений. И вот эта чувственная стихия внутрителесных переживаний, на которую мы так мало обращаем внимания (зачастую вспоминая о ней только во время болезни), оказывается, не просто, так сказать, физиологическим шумом работающего организма. Нет, это динамический орган, выполняющий, как уже говорилось, сложнейшую интегрирующую функцию. Человеческое тело обретает поистине космическое значение: мир тела оказывается тем пространством, в живых стихиях которого происходит интерференция и интегрирование внешнего предметного мира, мира языка, мира культуры и внутреннего мира человека. И если соглашаться со Спинозой, что «самое устройство человеческого тела по своей художественности далеко превосходит все, что только было создано человеческим искусством» Генисаретский О. И. Логвиненко А. Д. Инвертированное зрение и зрительный образ // Вопр. психол. 1974. № 5. С. 19–28.
8. Логвиненко А. Д. Перцептивная деятельность при инверсии сетчаточного образа // Восприятие и деятельность // Под ред. А. Н. Леонтьева. М., 1975. С. 209–267.
9. Осорина М. В. Использование метода пиктограмм при исследовании мышления // Диагностические методы в клинической психологии. Л., 1977.
10. Петренко В. Ф. Психосемантика сознания. М., 1988.
11. Смирнов С. Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М., 1985.
12. Спиноза Б. Этика // Избр. произв.: В 2 т. Т. 1.М., 1957. С. 359–618.
Понятие "образ мира" ввел А.Н. Леонтьев, рассматривая проблемы восприятия. По его мнению, восприятие это не только отражение действительности, оно включает в себя не только картинку мира, но и понятия, в которых объекты действительности могут быть описаны. То есть в процессе построения образа предмета или ситуации главное значение имеют не отдельные чувственные впечатления, а образ мира в целом.
Разработка понятия "образ мира" А.Н. Леонтьевым связана с его общепсихологической теорией деятельности. По мнению А.В. Петровского формирование образа мира происходит в процессе взаимодействий субъекта с миром, то есть посредством деятельности.
Психология образа, в понимании А.Н. Леонтьева, это конкретно научное знание о том, как в процессе своей деятельности индивиды строят образ мира - мира, в котором они живут, действуют, который они сами переделывают и частично осознают; это - знание также о том, как функционирует образ мира, опосредуя их деятельность в объективном реальном мире. Он отмечал, что образ мира кроме четырех измерений реальности пространства-времени имеет еще и пятое квазиизмерение - значение отражающегося для субъекта в познанных объективных внутрисистемных связях предметного мира.
А.Н. Леонтьев, говоря об "образе мира", хотел подчеркнуть различие между понятиями "мир образов" и "образ мира", так как обращался к исследователям восприятия. Если же рассматривать другие формы эмоционального отражения мира, то можно было бы использовать и другие термины, такие как, например "мир переживаний" (или чувств) и "переживание (чувство) мира. А если использовать для описания этого понятия процесс представления, то можно использовать понятие "представление мира".
Дальнейшее обсуждение проблемы "образа мира" привело к появлению двух теоретических положений. Первое положение включает в себя понятие о том, что всякое психическое явление или процесс имеет своего носителя, субъекта. То есть человек воспринимает и познает мир как целостное психическое существо. При моделировании даже отдельных аспектов функционирования частных познавательных процессов учитываются когнитивные процессы. Второе положение дополняет первое. Согласно ему всякая деятельность человека опосредована существующей у него индивидуальной картины мира и его места в этом мире
В.В. Петухов считает, что восприятие любого объекта или ситуации, конкретного лица или отвлеченной идеи определяется целостным образом мира, а он - всем опытом жизни человека в мире, его общественной практики. Тем самым образ (или представление) мира отражает тот конкретно-исторический - экологический, социальный, культурный - фон, на котором (или в рамках которого) разворачивается вся психическая деятельность человека. С этой позиции деятельность описывается с точки зрения тех требований, которые при ее выполнении предъявляются к восприятию, вниманию, памяти, мышлению и т.д.
По мнению С.Д. Смирнова реальный мир отражается в сознании как образ мира в виде многоуровневой системы представлений человека о мире, других людях, себе и своей деятельности. Образ мира - это "универсальная форма организации знаний, определяющая возможности познания и управления поведением".
А.А. Леонтьев выделяет две формы образа мира:
1. ситуативный (или фрагментарный) - т.е. образ мира, не включенный в восприятие мира, а полностью рефлексивный, отдаленный от нашего действия в мире, в частности, восприятия (как, например, при работе памяти или воображения);
2. внеситуативный (или глобальный) - т.е. образ целостного мира, своего рода схема (образ) мировоздания.
С такой точки зрения образ мира является рефлексией, то есть осмыслением. Образ мировозздания А.Н. Леонтьев рассматривает как образование, связанное с человеческой деятельностью. А образ мира как компонент личностного смысла, как подсистему сознания. Причем, по мнению Е.Ю. Артемьевой, образ мира рождается одновременно и в сознании и в бессознательном.
Образ мира выступает источником субъективной определенности, позволяющей однозначно воспринимать объективно неоднозначные ситуации. Возникающая на основе образа мира в конкретной ситуации система апперцептивных ожиданий влияет на содержание восприятий и представлений, порождая иллюзии и ошибки восприятия, а также определяя характер восприятия неоднозначных стимулов таким образом, чтобы актуально воспринимаемое или представляемое содержание соответствовало целостному образу мира, структурирующим его смысловым структурам и вытекающим из него интерпретациям, атрибуциям и прогнозам относительно данной ситуации, а также актуальным смысловым установкам.
В работах Е.Ю. Артемьевой образ мира понимается как "интегратор" следов взаимодействия человека с объективной действительностью". С позиции современной психологии образ мира определяется как целостная многоуровневая система представлений человека о мире, других людях, о себе и своей деятельности, система, "которая опосредует, преломляет через себя любое внешнее воздействие". Образ мира генерируется всеми познавательными процессами, являясь в этом смысле их интегральной характеристикой.
Понятие "образ мира" встречается в ряде работ зарубежных психологов, среди которых в первую очередь следует назвать основателя аналитической психологии К.Г. Юнга. В его концепции образ мира предстает динамическим образованием: он может всё время меняться так же, как и мнение человека о себе. Каждое открытие, каждая новая мысль придают образу мира новые очертания.
С.Д. Смирнов выводит основные качества, присущие образу мира - целостность и системность, а также сложная иерархическая динамика. С.Д. Смирнов предлагает различать ядерные и поверхностные структуры образа мира. Он полагает, что образ мира является ядерным образованием по отношению к тому, что на поверхности выступает виде чувственно (модально) оформленной картины мира".
Понятие "картина мира" зачастую заменяется рядом терминов - "образ мира", "схема реальности", "модель универсума", "когнитивная карта". В исследованиях психологов соотнесены понятия: "картина мира", "модель мира", "образ мира", "информационная модель действительности", "концептуальная модель".
Картина мира включает в себя исторический компонент, мировоззрение и мироощущение человека, целостно-духовное содержание, эмоциональное отношение человека к миру. Образ отражает не только личностно-мировоззренческий и эмоциональный компонент личности, но также особый компонент - это духовное состояние эпохи, идеология.
Картина мира формируется как представление о мире, его внешней и внутренней структуре. Картина мира, в отличие от мировоззрения, есть совокупности мировоззренческих знаний о мире, совокупности знаний о предметах и явлениях действительности. Чтобы понять структуру картины мира необходимо понять пути ее становления и развития.
Г.А. Берулаева отмечает, что в осознаваемой картине мира выделяют 3 слоя сознания: его чувственную ткань (чувственные образы); значения, носителями которых выступают знаковые системы, формируемые на основе интериоризации предметных и операциональных значений; личностный смысл.
Первый слой составляет чувственная ткань сознания -- это чувственные переживания.
Второй слой сознания составляют значения. Носителями значений выступают предметы материальной и духовной культуры, нормы и образы поведения, закрепленные в ритуалах и традициях, знаковые системы и, прежде всего, язык. В значении зафиксированы общественно выработанные способы действия с реальностью и в реальности. Интериоризация операциональных и предметных значений на основе знаковых систем приводит к зарождению понятий (словесных значений).
Третий слой сознания образуют личностные смыслы. Объективное содержание, которое несут в себе конкретные события, явления или понятия, т.е. то, что они значат для общества в целом и в частности, для психолога, может существенно не совпадать с тем, что в них открывает для себя индивид. Человек не просто отражает объективное содержание тех или иных событий и явлений, но одновременно фиксирует свое отношение к ним, переживаемое в форме интереса, эмоции. Понятие смысла ассоциируется не с контекстом, а с подтекстом, апеллирующим к аффективно-волевой сфере. Система смыслов постоянно изменяется и развивается, определяя в итоге смысл любой отдельной деятельности и жизни в целом, тогда как наука занимается преимущественно производством значений.
Итак, под образом мира понимается некоторая совокупности или упорядоченная многоуровневая система знаний человека о мире, о себе, о других людях, которая опосредует, преломляет через себя любое внешнее воздействие.
Образ мира - это личностно обусловленное, изначально неотрефлексированное, целостное отношение субъекта к себе и к окружающему миру, несущее в себе имеющиеся у человека иррациональные установки.
В психическом образе скрыта личностная значимость, личностный смысл информации, запечатленной в нем.
Образ мира в значительной степени мифологичен, то есть он реален только для того человека, чьим этот образ является.
ПРОЦЕССЫ,
Все мы хорошо представляем себе, о чем идет речь, когда говорим о психических явлениях и процессах. Мы называем психическими такие явления, как ощущение, восприятие, процессы памяти, запоминания или припоминания, процессы мышления, воображения, эмоциональные переживания удовольствия и неудовольствия и другие чувства. Наконец, мы часто говорим об индивидуально-психологических особенностях личности человека (например, слабовольный человек, общительный или человек сильной воли), и мы учитываем эти особенности.
Конечно, научное знание не ограничивается и не может ограничиваться описанием тех или иных явлений. Например, мы наблюдаем такое великолепное явление как радуга. Можно радоваться, созерцая эту красоту, но от того, что мы наблюдаем множество раз одно и то же, наши научные знания не увеличиваются. Научное знание заключается в том, чтобы проникнуть в самую природу тех или иных явлений и процессов, в порождающие их причины, управляющие ими законы, то есть, как обычно говорят, в их сущность.
Не иначе обстоит дело и с психологией. Задачи ее заключаются именно в том, чтобы исследовать, познать природу, сущность тех явлений, которые описываются как явления психические или психологические. И вот здесь психология как наука встречается с очень серьезными затруднениями с точки зрения того, как подойти к решению задачи познания сущности тех явлений и процессов, которые называются психическими. Этот вопрос далеко не прост. Пожалуй, он сложнее, чем аналогичный вопрос, который, естественно, возникает и в других науках о живой природе, и знаменательно, что Альберт Эйнштейн, говоря о психологии, воскликнул: насколько же психология как наука сложнее, труднее, чем физика! Действительно, на протяжении веков сущность психических явлений, которые, казалось, были схвачены, очерчены в первом приближении, предмет психологии как науки оказался какими-то малоуловимым. Как, например, синий цвет, который при близком рассмотрении теряет свою синеву и оказывается серым, неопределенным.
И все же мы имеем очень серьезный прогресс в понимании сущности психических явлений. Для того, чтобы проникнуть в эту сущность, понадобилось исходить из каких-то первоначальных общих научных представлений. Чтобы иметь конкретное исследование природы и законов психических явлений, нужно было отправляться от общих теоретических положений, представлений и, могу даже сказать, философского понимания того, что же такое эти явления по своей сути. Современная научная психология исходит из того, что психические явления, процессы представляют собой не что иное, как особое отражение того, что существует в мире, что существует в действительности независимо от самого факта отражения.
Обычно мы коротко выражаем это положение так: психические явления есть отражение независимо существующего в действительности, в реальности. Это общее теоретическое положение, которое бесспорно потому, что оно свидетельствует о всем опыте жизни отдельного человека и, особенно, об опыте всего человечества. Действительно, если бы то, что отражается в нашей голове в форме ощущений, восприятия, мышления не представляло бы собой именно отражения, своеобразной копии реального мира, как бы мы с вами могли жить в мире? Даже для того, чтобы осуществить самый простой жизненный процесс, жизненный акт, для того, чтобы повернуть бумажку, которая сейчас передо мною, нужно увидеть эту бумажку, нужно увидеть движение, которое я делаю сейчас перед вами, знать свойства, какие имеет эта бумажка, нужно измерить расстояние, свойство материала, величину и т.д., и т. п. Но если говорить серьезно, посмотрите, как человечество в ходе своей истории научилось управлять внешним миром, переделывать природу, создавать новые объекты, новые вещи и приспосабливаться к внешнему миру, и не только приспосабливаться, но и приспосабливать его, а для этого нужно иметь образ этого мира.
Конечно, этот образ мира в какой-то форме возникал - может быть, в самой простой форме слухового или другого образа, или в какой-нибудь другой форме. Конечно, это отражение может быть лишь приблизительным, вернее, более или менее правильным, иногда ложным, иллюзорным, как бы не существующим вовсе. Но разве в этом главное? Главное заключается в том, что наши субъективные образы мира становятся более или менее правильными под влиянием опыта жизни, практической деятельности как в ходе истории, так и в ходе развития отдельного человека.
Речь идет не о каждом отдельном явлении, которое может быть иллюзорным. Речь идет о развитии, о движении, которое направлено в сторону все более верного, адекватного, то есть соответствующего, отражения. Отражение - важнейшая философская категория, важнейшая категория человекознания. Но вместе с тем это понятие, эта категория стала действительно исходной и в современной психологии, исходной еще и потому, что когда мы говорим об отражении, то мы имеем в виду не только познавательные процессы, восприятие или мышление. Эта категория должна быть распространена на весь круг психических явлений.
Я сошлюсь на такое простое явление, как, например, ощущение движения. Это не отражение внешне происходящего перед нашими глазами процесса. Тем не менее, это отражение моего состояния - процесса, который связан с моим собственным действием. Но разве и эмоциональные процессы не несут в себе отражения чего-то, что существует независимо от наличия эмоциональных переживаний? Конечно, да. Допустим, что то или иное воздействие на человека положения вещей, ситуации, как мы говорим, может быть благоприятно для развития жизни, для достижения какого-то положительного результата, а может и противоречить субъекту. И тогда мы получаем безошибочные сигналы, которые мы называем эмоциями, то есть ощущения, переживания этого неприятного явления.
Даже сами внутренние психические процессы могут быть предметом отражения, потому что они представляют собой некоторую реальность. Например, отражаться может мысль того или другого человека, а также при некоторых условиях и наша собственная мысль. Мы можем иметь мысль о мысли. Это отражение процессов, но процессов, протекающих главным образом во внутренней форме.
А разве мы не составляем себе известный образ, представление о личности человека, другого человека? А вместе с этим, вернее, вслед за этим (если иметь в виду развитие) и представление о своей собственной жизни, об известном этапе развития человека, о развитии человеческой личности? Человеческий индивидуум постепенно формирует представление о самом себе среди других людей. Начинается дело с простых вещей, с отображения телесного Я; когда мы совершаем какое-то простое действие, мы руководствуемся не только отражением предметной среды и вещей, но и представлением о своем собственном теле. Сопоставляем поверхность своего тела и поверхность предмета, а коль скоро это представление поверхности предмета у меня существует, то складывается и образ телесного Я. Можно было бы продолжать бесконечно перечисления этих примеров, но это и так ясно.
Психологи имеют дело с явлениями и процессами, которые относятся к категориям явлений и процессов отражения. Но само словосочетание «явление отражения» имеет очень широкое значение, это понятие охватывает массу процессов, которые мы наблюдаем и в неживой, неорганической, и в органической природе. А когда мы, психологи, говорим об этом, мы уточняем это понятие. Можно говорить об отражении в неживой природе, например об отражении лучей света в зеркале, и мы так и говорим: «зеркальное отражение».
Мы употребляем эти слова и для обозначения многих процессов в живой природе, причем, иногда для характеристики процесса, который относится к живой природе, но не относится к процессам отражения в вышеупомянутом значении этого слова. Например, мы можем сказать, что усиленная теплоизоляция тела «отражает» понижение температуры внешней среды. Так можно сказать: «отражает». Но это не то отражение, о котором идет речь, когда мы употребляем это понятие как категорию психологии познания. В этом последнем случае мы говорим о другой форме отражения, о «психическом отражении».
Чем отличается данная форма отражения от других форм процессов и явлений, которые в широком смысле называются процессами отражения? В чем заключаются особенности именно психического отражения? Прежде всего, это явления и процессы, которые представляют собой субъективный образ действительности. Это значит, что они принадлежат живому субъекту. Значит, психическое отражение, о котором идет речь, свойственно только живым существам - животным и человеку. Оно возникает, формируется лишь в ходе развития жизни, в ходе эволюции живых существ, живых организмов, и оно является продуктом процесса развития жизни.
Следовательно, это явление отражения, с которым мы имеем дело, психическое явление, - это процесс жизненный. Я бы хотел обратить особое внимание на это положение. Явления и процессы, которые изучаются психологами, принадлежат к числу явлений и процессов жизненных, порождаемых жизнью, существующих только в жизни, принадлежащих живым существам, которые суть субъекты отражения . Оказывается, что психология принадлежит к тому обширнейшему кругу наук, которые занимаются жизненными процессами, которые изучают жизнь, ее формы на разных ступенях ее развития, в разных ее характеристиках, но все это - жизнь. Это всегда активная сторона процесса. Поэтому и психические явления и процессы, то, что мы называем психикой, психическими отражениями, - тоже активны.
Психические отражения активны в двояком отношении: и по своему происхождению, и по функции. По своему происхождению потому, что никакое психическое отражение, никакие психические явления и процессы не могут возникнуть и развиваться иначе, как в жизненных, всегда активных процессах, в процессах жизни субъекта. Эти психические явления существуют только в процессах жизни. Когда на живое существо, живой организм воздействует какой-то внешний раздражитель, то необходима активность организма для того, чтобы эти воздействия породили свое отражение, а попросту: для того, чтобы увидеть, надо смотреть, а чтобы услышать, нужно слушать. Иногда эта активность имеет скрытую, внешне плохо наблюдаемую форму. Например, чтобы получить образ предмета, чтобы увидеть эту аудиторию, достаточно ли, как говорит старинный автор, «открыть глаза»? Нет - надо еще и посмотреть. Надо проделать внутреннюю работу. Должны быть активные жизненные процессы и для того, чтобы возник образ данной аудитории, образ любого другого объекта вообще.
Иногда эти процессы активности, напротив, очень открыты. Если, например, я в темноте должен найти и взять со стола вот этот предмет и отличить его от других предметов, что я должен сделать? Я должен провести рукой по контуру этого предмета, обнаружить его, как бы «снять слепок» с этого предмета. Когда я делаю это движение рукой, я снимаю слепок, чтобы понять, о чем идет речь. Иногда нужно припомнить, найти у себя в памяти что-то, и здесь тоже нужна какая-то особая форма активности, нужны какие-то жизненные процессы, чтобы данное отражение произошло скрыто или открыто. Но эта активность не может порождаться самими явлениями психического отражения. Это первое.
Второе. Психическое отражение активно также в том отношении, что оно не только порождается жизнью, но и выполняет свою особую роль в тех самых порождающих его жизненных процессах. Оно выполняет особую функцию. Психическое отражение - это вовсе не побочный продукт или просто тень, отбрасываемая идущим человеком, которая никак не влияет на его шаги. Дело обстоит совсем иначе. Психическое отражение играет свою роль, выполняет свою функцию в жизненных процессах. Для характеристики этой функции я должен ввести один термин. Я его приведу, а потом мы с вами увидим, какие богатства кроются за этим термином, какое это богатое понятие. Нужно сказать так: психическое отражение «опосредствует» жизненные процессы.
Опосредствованностъ - это значит, оно «служит средством», то есть процесс происходит через ощущения, «посредством» восприятия. Приспособление к внешнему предмету оказывается опосредствованным. И это происходит на всех уровнях развития сложных форм жизни: у животных и у человека. Присмотритесь к полету ласточки вечером, когда поднимается рой насекомых, или утром; очень хорошо видно, как ласточка в своем полете строго управляется, как точно оценивает скорость движения летящего насекомого и расстояние, как безошибочны, как необыкновенно точны ее действия! Я спрашиваю: чем управляются эти сложнейшие движения? Каким механизмом своего полета пользуется это прекрасно работающее автоматическое устройство птицы? Этот автомат лишь осуществляет полет, а что управляет им? Сложные восприятия, с оценкой расстояний и даже величины пути движения насекомого. Поднимемся дальше. Прицелен, точен, соразмерен прыжок, скажем, хищного животного, точен расчет всех его бросков. Как может быть это управляемо? Нужно иметь перед глазами жертву и нужно прогнозировать, предсказывать, уметь предсказывать движения этой жертвы. Зачеркните мысленно вот эти образы, которые управляют поведением хищного животного или ласточки в полете, и вы получите полную невозможность приспособления этих животных к условиям, в которых им приходится существовать, жить, утверждать свою жизнь и вместе с этим, через это, также утверждать жизнь, существование вида.
Таким образом, эти процессы, эти явления отражения, эти субъективные образы опосредствуют деятельность живых существ, управляют ею, давая ориентировку субъекту - животному или человеку - в условиях, в которых они существуют в окружающем их предметном мире. Поэтому мы и говорим: активная функция, активная роль психики. Так же управляют жизненным уровнем человека в мире, в котором он живет, и эмоции.
Итак, основная мысль состоит в том, что психическое отражение характеризуется не только тем, что оно всегда принадлежит некоему субъекту, живому существу, но также и тем, что это есть всегда активный процесс, активный и в том отношении, что он порождается жизнью, и в том, что эти явления участвуют в осуществлении жизни, регулируют ее, ориентируя субъекта - животного или человека - в том мире, в котором он живет, в той действительности, в которой он существует.
Наконец, третье положение, на которое хотелось бы обратить внимание и которое также имеет отношение к нашему общему представлению о том, как следует подходить к конкретному исследованию психических явлений и процессов. Это положение состоит в том, что в ходе эволюции развиваются и усложняются органы психического отражения, меняются его формы, то есть меняются формы психики. Отражение меняется не только в смысле увеличения количества чувств, обогащающих сферу ощущения, восприятия, но и в смысле качества его формы. Если, скажем, говорить о низкой ступени эволюции, то мы можем объективно констатировать наличие зачаточных ощущений в восприятии окружающей среды. С переходом к человеческому обществу происходит огромный скачок в развитии, появление очень больших качественных изменений. Рождается новая форма психического отражения, и мы называем эту форму сознанием.
Здесь следует сделать одно уточнение. Дело в том, что когда мы говорим «психика», то имеем в виду лишь психическое отражение на разных ступенях развития. Говорим о психике животного, человека, младенца всякий раз, когда имеем дело с собственной ориентировочной деятельностью живого существа и т.д. Но когда мы говорим «сознание» применительно к человеку, мы имеем в виду не всякое человеческое психическое отражение, а только такое, которое присуще исключительно человеку и которое является продуктом развития не жизни природного существа в природной среде, а продуктом развития, порождения человеческой жизни в человеческом обществе. И если мы говорим, что специальная человеческая психика должна быть выделена, обозначена новым понятием, новым термином, и говорим «сознание», то это вовсе не означает, что эта высшая форма психики является единой формой психического отражения человека. Научное исследование приводит к необходимости констатировать, что, наряду с этой высшей формой, существуют и другие, более элементарные формы психического отражения у человека и они уже не те, с какими мы встречаемся даже у наиболее высоко развитых животных. Эти элементарные формы отражения продолжают существовать в измененном, трансформированном виде, несмотря на появление новых, специфических форм отражения.
Когда я спрашиваю себя, сознаю ли я окружающий мир, в действие вступает особая форма психического отражения. Я могу дать отчет о том, что я вижу, что я слышу, что я переживаю или переживаю ли вообще что-нибудь. Мы знаем это по собственному опыту. Например, когда я прохожу по улице и навстречу мне движутся люди, я иду мимо витрин магазинов, на этих витринах выставлены те или другие товары, передо мной возникает на пути светофор, а я в это время занят оживленной беседой с моим спутником, предметом моего сознания является то, о чем идет речь в оживленной беседе, я отдаю в этом себе отчет, я это контролирую. И это сознательный процесс. Я действую, имея в виду этот предмет, о котором идет речь. Но вместе с тем, я никогда не отступлю и за кромку тротуара. Я придерживаюсь сигналов, я не столкнусь со встречными людьми, я обхожу их. Если что-то появляется неожиданное в витрине, я это вижу. У меня может прерываться процесс. Я могу отвлечься от самой интересной беседы, пусть на несколько секунд. Как говорится, мое внимание будет отвлечено этой неожиданной встречей. В каком соотношении находятся те процессы, которые протекают как бы незаметно для меня, о которых я не думаю, и те, в которых я отдаю себе отчет и которые я знаю? Сейчас я вижу, сейчас я думаю, сейчас я решаю задачу. Что я должен сказать? Они соотносятся как низшая и высшая формы психического отражения, причем высшая принадлежит только человеку.
Я начал с того, что мы знаем о психических явлениях по собственному опыту. Но только то, что нам дает этот опыт, честно говоря, обманчиво, и объективное знание этих явлений открывает нам гораздо больше, чем то малое, что мы охватываем в нашей повседневной жизни, наблюдая за самим собой и, с другой стороны, за выражением этих же процессов у других людей, потому что мы знаем об этом мире восприятия, мышления, чувств по самим себе и наблюдая людей, с которыми сталкиваемся. Этот круг наблюдений необходим. Но это то, что подлежит раскрытию. То, что раскрывается, - это неизмеримо больший круг явлений и среди них - огромное число таких явлений и таких процессов, о существовании которых нам не дает никакого представления наш повседневный, внутренний опыт.
Переведу то, что я сказал, на наш обычный язык, которым мы пользуемся в научной среде. Я говорил о том, что мы имеем опыт наблюдения явлений, и я ввел ограничение, я сказал: «внутренний опыт». Значит, не опыт вообще, а опыт воспоминания, внутренний опыт, процесс, проверяющий «внутри нас». Эта форма познания, этот метод и этот путь в психологии стал обозначаться как субъективный, как опыт самонаблюдения . Есть еще одно слово, которое значит то же самое: это опыт интроспективный. Точный перевод этого латинского слова: «смотрение внутрь». Отсюда и название метода.
Сейчас может возникнуть вопрос: что мы наблюдаем у себя и у других людей? По своему собственному субъективному опыту я, например, знаю, что такое чувство недовольства и какими внешними выражениями оно сопровождается. Затем я вижу некую позу, поведение, какие-то внешние реакции другого человека, и догадываюсь по аналогии со своим опытом самонаблюдения, что у этого человека также имеются отрицательные эмоциональные переживания. Поэтому такие суждения и такие внешние наблюдения имеют своим источником внутренний опыт. Психология и отличается тем, что другие науки пользуются объективными методами, а психология пользуется самонаблюдением.
Но этот прекрасный метод ставит перед нами загадки, которые мы должны разгадать. Он оставляет за человеком свободу представлять себе природные процессы как угодно. Но для психологической науки важно иметь не какие-то неопределенные представления, а - точные, научные, объективные. Значит, самонаблюдение - это великое дело, оно дает ровно столько, сколько необходимо для решения той или иной жизненной задачи - и ничего больше. Так или иначе, психология исходит из того, что психические явления есть явления субъективного отражения реальности , существующей независимо от них. Она исходит из того, что эти психические явления, процессы порождаются ходом развития самой жизни , жизни организмов, что они играют в ней активную роль. И, наконец, последнее положение: психические явления развиваются в ходе эволюции, в ходе человеческой истории , качественно изменяются.
Так можно было бы подытожить сказанное выше относительно общенаучных, философских представлений о психике, имеющих отношение и к психологии. Мы можем сделать еще один шаг, очерчивая сходные положения в психологической науке, и этот шаг, необходимость его, возникает из того, что я уже сказал и сейчас кратко подытожил: я говорил о том, что психические явления - это явления жизненные, продукты развития жизни. Следовательно, они существуют только у живых организмов, у живых существ. Действительно, когда мы говорим о психических явлениях, то всегда имеем в виду, что эти психические явления присущи только тому или иному субъекту, тому или иному живому организму. А это значит, что для того, чтобы возникло то или другое психическое явление, необходимо наличие живого, телесного субъекта, обладающего необходимыми органами: ощущения, движения, действия и, конечно (и это прежде всего), специальными органами, или системой органов, которые обеспечивают связь, взаимосвязь жизненных воздействий и реакций на эти воздействия. То есть обеспечивают и активную роль психических явлений, и их порождение.
Надо, следовательно, признать необходимость существования телесных субъектов, имеющих определенные органы, имеющих обязательно центральную нервную систему, на известных ступенях развития жизни - мозг. Без телесного субъекта со свойственной ему морфофизиологической организацией, без наличия работающих органов и, как я уже сказал, центральной нервной системы - мозга, в широком значении этого термина, - никакого психического отражения, существования психики невозможно! Поэтому любые психические явления и психические процессы можно считать необходимым результатом работы, функционирования этой системы органов, формирующихся в ходе развития жизни субъекта. Если говорить коротко, то психика является результатом, функцией мозга. Я еще раз подчеркиваю, что, когда я говорю «мозг», я имею в виду и другие системы человека, или, если не все системы, то ряд систем. Поэтому, если говорить об отражении мира как продукте жизненного анализа, то нужно сказать, что психика является функцией мозга . В зависимости от структуры мозга и его функций действуют и психические процессы. Но в этом также принимают участие и другие органы. При нарушении мозговой деятельности расстраивается и нормальное течение психических процессов, иногда даже самых простых, иногда сложных и очень сложных. Это зависит от характера поражений и изменений функций работающего мозга. Но если нарушаются мозговые процессы, это вызывает изменения в отражении реальности и накладывает на него ограничения. Здесь речь идет не о любом нарушении, а о некоторых нарушениях. Но эти связи налицо и они легко доказуемы.
Итак, психика есть функция мозга, телесных органов животных и человека. Это ставит перед нами, надо сказать, очень сложную проблему, над решением которой человечество билось на протяжении многих веков и вокруг которой высказываются различные взгляды, ведутся оживленные дискуссии. Проблема эта рождается из того обстоятельства, о котором мы только что говорили. Психические явления и процессы не могут быть ничем иным, как функцией телесного субъекта, его морфофизиологической организации. Но что такое эта морфофизиологическая организация? Ведь исследование процессов, происходящих в органах человеческого тела и в его мозге, составляет предмет особой науки - физиологии. Если речь идет о структуре, то это также предмет изучения морфологии микроскопической и макроскопической; в частности, физиология и морфофизиология изучают те механизмы, которые реализуют, осуществляют психические процессы, процессы поведения, процессы отражения мира и явления управления образами, действиями, поведением животного и человека. Какой богатый и многообразный материал! Следовательно, существует такой раздел физиологии, который занимается этими специальными процессами. Не перистальтикой кишечника или основным обменом, а множеством других явлений в организме, которые мы наблюдаем. Не всеми системами органов, которые представлены в организме, а главным образом теми физиологическими процессами, которые реализуют, выполняют, порождают явления, составляющие предмет изучения психологии.
Это сложная методологическая проблема, и чтобы рассмотреть ее более подробно, нужно сделать некоторые шаги в ее исследовании. А пока ограничимся простой иллюстрацией, касающейся этой психофизиологической проблемы . Представим себе, что у архитектора возник замысел: он создает архитектурное произведение. Что значит «создать это произведение»? Это значит построить здание. По каким законам будет реализоваться этот замысел? Все одинаково ответят на этот вопрос: здание нужно строить, подчиняясь законам механики. Только эти законы могут объяснить, как построить это здание и какие возможности открываются для дальнейшего творчества в области создания архитектурных сооружений подобного рода. Но вы не можете законами механики описать это архитектурное сооружение. Для характеристики этого сооружения вы обратитесь к такому понятию, как архитектурный стиль, к эстетическим категориям, иногда к категориям экономическим.
И теперь некоторое обобщение, ибо иллюстрации недостаточно. Наивные представления о предмете человеческого познания, предмете какой-либо науки заключаются в том, что каждая наука изучает определенный круг вещей и их свойства. Но на самом деле это не так. Предмет науки - это вещь, взятая в известной системе отношений , в известном взаимодействии. Еще лучше сказать - в каком-то движении. И каждая наука изучает то, как вещь проявляется в этих особых отношениях и связях, этих взаимодействиях, в этом движении, движении материи. Значит, не с вещами имеет дело наука, а с вещами, взятыми в тех или иных отношениях, в той или другой логике: в логике истории, развития культуры они получают одну характеристику, а в логике, например, технологического анализа - иную характеристику. Значит, вещь может быть исчерпана только многими науками. Да, психология и физиология имеют дело с одними функциями, но только в разных взаимосвязях. Для физиологии и психологии эти отношения различны.
Конечно, общие процессы, например процесс мышления, могут быть сведены к каким-то физиологическим, молекулярным и межмолекулярным процессам, но здесь придется повторить старинную мысль: мышление подчиняется законам логики. Подчиняется? Да, по-видимому. А эти законы подчинены мозгу? Нет, законы логики порождены не мозгом, они порождены опытом человеческих действий, опытом человеческого познания, накопленным опытом повседневной практики человечества. Они порождены миром, то есть всеми теми отношениями, в которые вступает человек. Мозг лишь реализует эти законы логики по своим собственным физиологическим законам.
Поставленная проблема затрагивает коренные вопросы психологии. О ее немедленном решении сейчас не может быть и речи, потому что это решение можно сделать лишь на основании серьезных научных рассмотрений той реальности, которая является предметом психологической науки.
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Алексей Николаевич Леонтьев (конец 1930-х годов).
Ранние работы А.Н. Леонтьева и его путь к психологии деятельности
Прорыв во второй половине 1980-х гг. идеологического «железного занавеса», во многом отгораживавшего советскую гуманитарную науку, в том числе психологию, от мировой, вызвал закономерный взрыв интереса к ранее запретным плодам – зарубежным психологическим теориям и методическим подходам. Освоение мирового наследия сопровождалось утратой интереса к, казалось, уже приевшимся отечественным подходам и теориям, которые в какой-то момент стало модно рассматривать как наследие тоталитарной идеологии. Но прошло десятилетие, пена осела, и в последние несколько лет отчетливо стало заметным возрождение интереса к теоретическому и методологическому наследию отечественных авторов. Во многом это совпало с рядом столетних юбилеев ведущих отечественных психологов – Л.С. Выготского (1996), Б.В. Зейгарник (2000), П.Я. Гальперина (2002), А.Р. Лурия (2002), в связи с которыми проводились большие международные конференции. Но интерес к научному наследию ведущих отечественных ученых носит отнюдь не только юбилейный характер; вот уже четвертый год в Психологическом институте РГГУ проводятся ежегодные чтения памяти Л.С. Выготского, в стране издаются и переиздаются (и пользуются большим спросом) книги Л.С. Выготского, Б.М. Теплова, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурия, С.Л. Рубинштейна, А.Ф. Лазурского, Б.Г. Ананьева, В.М. Бехтерева, П.Я. Гальперина, Б.В. Зейгарник и других создателей отечественных традиций в психологии.
В этом году мы отмечаем столетие Алексея Николаевича Леонтьева, одного из тех ученых, кто в наибольшей степени определил облик советской и российской психологии второй половины ХХ в. Несмотря на то, что его работы продолжают оставаться основой учебных программ по общей психологии и психологии развития, большинство из них не переиздавались около 20 лет, за исключением сборника трудов по филогенезу психики . Семья и ученики А.Н. Леонтьева, однако, после его смерти продолжали работу над его научным архивом, в котором сохранилось много неопубликованных работ, имеющих не только историческое, но и немалое теоретическое значение. Не один десяток рукописей из архива А.Н. Леонтьева был опубликован за эти годы в научных журналах и сборниках, а также в двухтомнике его избранных произведений и в сборнике, полностью состоявшем из работ, при жизни не публиковавшихся . Недавно при поддержке Института «Открытое общество» был также издан его курс лекций по общей психологии . В 2001 г. в ФРГ вышел сборник ранних произведений А.Н. Леонтьева под редакцией Г. Рюкрима с предисловием Е.Е. Соколовой . Настало время для подготовки выверенного и представительного собрания всех основных научных трудов А.Н. Леонтьева.
Данное издание представляет собой первый том такого собрания; полностью осуществить этот проект предполагается до конца десятилетия. Принцип формирования томов избран смешанный, тематически-хронологический, – с тем, чтобы каждый том представлял собой самостоятельный завершенный гештальт. Данный том, посвященный становлению собственной психологической программы А.Н. Леонтьева, охватывает период с середины 1920-х до конца 1930-х гг. и включает его ранние работы; в него также вошли три поздние статьи, в которых автор ретроспективно повествует об этом периоде.
* * *
Для ученых именно ранние работы того или иного автора могут зачастую дать для понимания его концепции (и механизмов научного творчества вообще) намного больше, чем его поздние «классические» произведения, в которых все уже «причесано» и «приглажено».Многие из работ, включенных в настоящий том, не были опубликованы автором в свое время – они либо были обнародованы в последние два десятилетия, уже после смерти автора, либо (таких немало) публикуются в этом издании впервые. А.Н. Леонтьев не отличался «легким пером». Чеканный стиль его научных статей давался ему непросто; он был чрезвычайно требователен к себе и подолгу работал над каждым текстом, зачеркивая и правя его, и не спешил отдавать недостаточно доработанные, по его мнению, работы в печать. К тому же, когда речь идет о наследии ученого, становление которого пришлось на 1920-30-е гг., к чисто научному примешивается еще и политико-идеологический контекст. Целый ряд текстов тех времен не были опубликованы не потому, что они не были предназначены для публикации, и не потому, что автор не считал их достойными, а потому, что по тем или иным причинам (порой малосущественным) они не вписывались в господствующую идеологическую линию (а чаще конъюнктуру) и публикация их была невозможна.
Содержание данного тома разбито на несколько разделов. В раздел «Исследования высших психических функций» вошли работы, выполненные в русле культурно-исторического подхода Л.С. Выготского, к которому Леонтьев примкнул в конце 1920-х гг. Раздел «Диалоги с Выготским» охватывает период с 1932 по 1937 г., когда Леонтьев, развивая идеи Выготского, начал дискутировать с ним о наиболее перспективных путях развития культурно-исторического подхода. Раздел «Становление идеи деятельности» содержит работы 1933–1935 гг., в которых постепенно вырисовывались контуры того, что впоследствии станет известным как деятельностный подход в психологии. Раздел «Итоги» представляет обобщающие тексты 1938–41 гг., в которых А.Н. Леонтьев формулирует методологические и теоретические основы своего подхода. Наконец, последний раздел содержит ретроспективный анализ А.Н. Леонтьевым событий и научных дискуссий этого периода.
* * *
Научный путь А.Н. Леонтьева начался сразу после завершения его учебы на философском отделении ФОНа – факультета общественных наук Московского университета (1921–1923), где он стал специализироваться в области психологии. Факультет общественных наук был организован в Московском университете в 1919 г. на базе бывшего историко-филологического факультета; при нем действовал Психологический институт, который возглавлял его основатель Георгий Иванович Челпанов (1862–1936). Благодаря усилиям Челпанова система обучения в Институте давала как глубокое теоретическое образование, так и хорошую экспериментальную подготовку на базе лучших в то время в мире приборов, изготовленных на заводах Цейса. Именно под влиянием Г.И. Челпанова Леонтьев стал специализироваться в области психологии. В студенческий период А.Н. Леонтьев проявлял особый интерес к проблеме эмоций, которой была посвящена его дипломная работа, выполненная под руководством Челпанова.С 1 января 1924 г. А.Н. Леонтьев работает в Психологическом институте на правах сотрудника (его оставили в институте «для подготовки к профессорской деятельности»). Должность, которую занимал Леонтьев, – научный сотрудник второго разряда – была внештатной, т. е. зарплаты он не получал. А.Н. Леонтьев работал фактически под руководством пришедшего в Институт годом раньше А.Р. Лурия (1902–1977), заведовавшего Лабораторией исследования аффективных реакций. В этой лаборатории занимались изучением времени и интенсивности моторных реакций при различных функциональных состояниях, в частности в условиях аффекта. Как позже вспоминал Лурия, Леонтьев стал «его руками», обнаружив незаурядную изобретательность в техническом обеспечении экспериментов, при проведении которых экспериментатор мог даже не присутствовать.
Встреча с Л.С. Выготским, который работал в Психологическом институте с 1924 г., стала решающим событием в жизни Леонтьева – по его собственному признанию, он пришел к Выготскому «методологически пустым» . Именно Выготский стал для А.Н. Леонтьева в психологии тем Учителем, о котором мечтает каждый молодой ученый. Научная программа Л.С. Выготского базировалась на марксистской философии. Путь построения новой системы психологической науки Выготский видел не в прямом приложении отдельных вырванных из контекста положений марксизма к психологической эмпирии, а в создании психологического «Капитала», т. е. конкретно-научной «философии психологии» (общей теории и методологии психологической науки) с опорой на марксистскую методологию. Культурно-историческая концепция Выготского была первой попыткой создания такой общепсихологической теории. По некоторым воспоминаниям, первая ее схема существовала уже к концу 1924 – началу 1925 г.
Концепция Л.С. Выготского этого периода его творчества хорошо известна. Тем не менее напомним основные ее положения, поскольку именно их экспериментальной разработке главным образом посвящены работы А.Н. Леонтьева, опубликованные в первом разделе данного тома.
«Альфой и омегой» научного творчества Л.С. Выготского была проблема сознания. По мнению Леонтьева, сознание было «открыто» Выготским для конкретно-научного изучения. Современная Выготскому традиционная психологическая наука, называя себя «психологией сознания», никогда не была ею, так как сознание выступало в ней как нечто бескачественное, имеющее лишь «формальные» характеристики (большая или меньшая ясность, больший или меньший объем и т. п.). В концепции Выготского сознание предстало не как «непосредственная данность», а как вещь принципиально иного («сущностного») порядка. Свойства сознания следует объяснять специфическими особенностями образа жизни человека в его «человеческом» мире. «Системообразующим» фактором жизни человека является прежде всего трудовая деятельность, опосредствованная орудиями различного рода. Гипотеза Л.С. Выготского заключалась в том, что психические процессы изменяются у человека так же, как изменяются процессы его практической деятельности, т. е. они тоже становятся опосредствованными. Но сами по себе орудия, являясь вещами «непсихологическими», не могут опосредствовать психические процессы. Следовательно, должны существовать особые «психологические орудия» – «орудия духовного производства». Этими психологическими орудиями являются различные знаковые системы – язык, математические знаки, мнемотехнические приемы и т. п.
Знаковая система (знак) представляет собой средство, выработанное человечеством в процессах общения людей друг с другом. Это средство (инструмент) воздействия, с одной стороны, на другого человека, а с другой – на самого себя. В школе Л.С. Выготского исследования знака начались именно с изучения этой его «инструментальной» функции . Первоначальная форма существования знака – всегда внешняя. Затем знак превращается во внутреннее средство организации психических процессов, которое возникает в результате сложного поэтапного процесса «вращивания» знака. Одновременно это означает и «вращивание» отношений между людьми. Если первично «приказ» (например, запомнить что-либо) и «исполнение» (само запоминание) разделены между двумя людьми, то затем оба действия выполняются одним и тем же человеком.
Необходимо выделять две линии психического развития ребенка – «натуральное» и «культурное» развитие. «Натуральные» (исходные) психические функции индивида по своему характеру являются непосредственными и непроизвольными, обусловленными прежде всего биологическими факторами (органическим созреванием и функционированием мозга). В процессе овладения системами знаков субъектом (линия «культурного развития») натуральные психические функции превращаются в новые – высшие – психические функции, которые характеризуются тремя основными свойствами: 1) социальностью; 2) опосредствованностью; 3) произвольностью. При этом в процессе культурного развития изменяются не только отдельные функции – возникают новые системы высших психических функций, качественно отличные друг от друга на разных стадиях онтогенеза (сознание имеет «системное строение»). Так, по мере онтогенетического развития восприятие ребенка освобождается от своей первоначальной зависимости от аффективно-потребностной сферы человека и начинает вступать в тесные связи с памятью, а впоследствии и с мышлением. Таким образом, «первичные» связи между функциями, сложившиеся в ходе эволюции, заменяются вторичными связями, построенными «искусственно» – в силу овладения человеком знаковыми средствами. Важнейшим принципом психологии Л.С. Выготского является принцип историзма, а главным методом исследования высших психических функций выступает метод их формирования.
Эти положения культурно-исторической концепции Л.С. Выготского сложились в более или менее целостную систему к 1927-28 гг. К этому времени он стал безоговорочно признанным идейным лидером «тройки» Выготский – Лурия – Леонтьев и начались исследования, направленные на экспериментальную разработку нового подхода. Большой цикл экспериментальных работ А.Н. Леонтьева (только в исследованиях памяти приняли участие около 1200 испытуемых разных возрастных групп), которые были в основном завершены, как свидетельствует датировка экспериментальных протоколов, к 1928 г. и опубликованы в монографии «Развитие памяти» (1932; см. наст. изд., с. 27–198), а также в нескольких небольших работах (см. с. 207–228 наст. изд.), послужил, по общему признанию, главным экспериментальным обоснованием культурно-исторической теории на первом этапе ее развития.
Рассмотрим основные положения книги «Развитие памяти».
В центре ее оказались два важнейших психических процесса – память и внимание (бо́льшая часть книги посвящена памяти). В ней Леонтьев еще полностью разделяет положение Выготского о двух линиях развития психических процессов – натуральной и культурной, с чем позже полемизировал. Механизм непосредственного и непроизвольного запоминания основывается на механизме запечатления и воспроизведения следов, присущем и человеку и животным. Достаточно какого-нибудь случайного стимула, чтобы механически зафиксировавшиеся следы воскресли в памяти. Эта форма называется «натуральной биологической» памятью и отождествляется Леонтьевым в этой книге с физиологическими процессами; впоследствии он от этого отождествления отказался. Высшие формы памяти имеют другие свойства и строятся иначе. Они носят произвольный и опосредствованный характер, по происхождению социальны и историчны. Сущность обеих форм памяти раскрывается Леонтьевым не только на основе обобщения известных к тому времени в психологии исследований, но и на примере его собственных экспериментов. При анализе внимания, которому посвящена четвертая глава книги, А.Н. Леонтьев придерживается в целом того же подхода.
Впрочем, А.Н. Леонтьев довольно быстро внес коррективы в эту точку зрения, что отражено в одной из работ, которая также публикуется в настоящем сборнике (с. 226–228). Речь идет об «инструктивном письме» семинария по изучению психологии «культурно-своеобразных» народностей СССР, опубликованном в 1930 г. В нем прямо говорится о необходимости психологического исследования памяти на нижних ступенях развития, и качественное своеобразие памяти на этих этапах объясняется не какими-либо органическими причинами, а своеобразием решаемых субъектом психологических задач ; при этом Леонтьев прямо утверждает, что «различные требования, которые предъявляют жизненные условия к памяти и восприятию человека, порождают и различные их формы» (наст. изд., с. 226). Ушел А.Н. Леонтьев и от идеи тождественности «натуральных» психических процессов у животных и человека. Если в рассматриваемый период такой была общая точка зрения всей школы Л.С. Выготского, то впоследствии А.Н. Леонтьев и другие авторы постоянно подчеркивали существенные отличия не только высших, но и «низших» процессов человеческой психики от соответствующих образований в психике животных. Проблему соотношения высших и низших форм памяти Леонтьев решает диалектически: возникая на основе низших, высшие формы памяти несут их в себе «в снятом виде» и в то же время не сводятся к ним: «надстраиваясь над старой формой, всякая новая форма неизбежно изменяет форму ей предшествующую… старые формы продолжают не только сосуществовать с новыми формами, но и содержатся в них, образуя их натуральную основу» (наст. изд., с. 100, 118).
Развитие высшей формы памяти, как утверждает Леонтьев, идет по двум линиям – отдельным, но взаимосвязанным друг с другом. Это развитие происходит, во-первых, по линии усовершенствования внешних средств запоминания (в истории человечества эта линия прослеживается прежде всего в появлении и развитии письменности, и она не является здесь предметом исследования); во-вторых, по линии развития собственно высшей логической памяти, что одновременно ведет к соответствующему «ослаблению» «естественной» памяти. Необходимость перехода к опосредствованной памяти возникает при решении субъектом новых задач в условиях коллективной совместной деятельности (общество поручает индивиду что-либо запомнить). Аналогично для решения специальных общественных задач возникает и произвольное внимание.
Один из графиков, в наглядной форме представивший результаты некоторых проведенных под руководством А.Н. Леонтьева экспериментов, получил название «параллелограмм развития» (см. наст. изд., с. 83, 85) и вошел во многие учебники психологии. Этот график представляет собой обобщение результатов прежде всего второй и третьей серий экспериментов – серии запоминания слов без использования внешних вспомогательных средств (картинок) и серии запоминания аналогичных слов при помощи этих средств – на трех группах испытуемых (дошкольники, младшие школьники и студенты). У дошкольников запоминание по обеим сериям было одинаково непосредственное, поскольку даже при наличии карточки ребенок не умел использовать ее в инструментальной функции; у взрослых запоминание, напротив, было одинаково опосредствованное, поскольку и без карточек взрослый запоминал материал с использованием внутренних средств. У младших же школьников процесс запоминания с помощью внешних средств приводил к существенному повышению его эффективности, в то время как запоминание без таковых по эффективности было ненамного больше, чем у дошкольников, поскольку внутренние средства запоминания у младших школьников еще отсутствовали. Аналогичный «параллелограмм» был получен при обобщении результатов экспериментов на внимание. Таким образом, эмпирические исследования А.Н. Леонтьева убедительно подтвердили гипотезу Л.С. Выготского о том, что развитие высших форм психических процессов идет через использование стимулов-знаков. Сами стимулы-знаки в процессе этого развития превращаются из внешних во внутренние.
Однако Леонтьев не просто констатировал использование стимулов-средств при решении задач на запоминание, а выделил и проанализировал качественно различные операции, которые определяют выбор средства для запоминания на разных стадиях психического развития. Тем самым намечался путь исследования не столько знака в его инструментальной функции, сколько «внутренней стороны» знаковой операции – значения.
Первый этап развития операции опосредствования в процессе запоминания был назван А.Н. Леонтьевым доассоциативным – картинка выбиралась ребенком без всякой связи с предъявленным словом (например, на слово «мышь» следовала картинка «умывальник», на «обед» – «картина» и т. п.). Знак-средство не выступал здесь еще ни в какой функции, даже инструментальной. Следующий (второй) этап – этап ассоциативно детерминированного словом выбора. В большинстве случаев даже у дошкольников картинка выбиралась уже с учетом предъявленного слова – например, к слову «обед» подбиралась картинка «школа». Картинка хотя и ассоциативно связана со словом, но выбрана без учета последующего воспроизведения слова. Таким образом, выбор картинки остается все еще на стадии акта натурального, поскольку механизм организации второго стимула (стимула-средства) не подчинен цели операции в целом. Наконец, на третьем этапе меняется структура операции опосредствования – картинка выбирается с учетом последующего воспроизведения стоящего за ней слова, т. е. выбор карточки здесь уже подчинен самой операции, может быть понят только с точки зрения ее конечной цели. Таким образом, «внутренняя сторона» операции выбора заключается в том, что образование связи между словом и картинкой является уже реакцией не на настоящую , а на будущую ситуацию. Подобный выбор имеет уже все признаки интеллектуальной операции. Было доказано, что условное значение «мнемического знака» карточка приобретает только в процессе замещения наглядно-образных связей связями ненаглядными, что осуществляется в речи. После овладения ребенком процессом запоминания с помощью внешнего средства начинается еще один процесс – процесс вращивания вспомогательных стимулов-средств, т. е. переход к внутренне опосредствованному запоминанию.
Исследование Леонтьева подтвердило на эмпирическом материале и такую важнейшую идею Выготского, как системное строение сознания, показав реальное «взаимодействие» отдельных психических функций друг с другом. Самый главный вывод, который делает здесь А.Н. Леонтьев, – это то, что их возникновение, функционирование и развитие следует изучать всегда в отношении к личности в целом (см. наст. изд., с. 198).
Из работы А.Н. Леонтьева следовали и важные педагогические выводы: 1) обязательным условием усвоения знаковых систем ребенком является его совместная деятельность со взрослым; 2) повышение эффективности запоминания обеспечивается прежде всего формированием у человека приемов опосредствованного запоминания; 3) воспитание приемов запоминания должно учитывать прежде всего активность самого воспитанника – поэтому необходимо создать условия, при которых эта активность будет обеспечена при усвоении учебного материала; 4) обеспечение активности ребенка возможно, в свою очередь, при включении действия запоминания в осмысленную для него деятельность.
В конце книги Леонтьев затрагивает очень важный, но мало рассматриваемый при анализе работ школы Выготского вопрос – о необходимости различения форм «натуральных» процессов, лежащих в основе высших. В данной книге Леонтьев выделяет два типа «низших» процессов памяти – «память-навык» и образную память, опирающуюся на эйдетические механизмы. С его точки зрения, оба типа натуральных процессов подвергаются «снятию» в процессе образования высших – логических – форм памяти, но по-разному. Первая форма низших процессов – «речедвигательные привычки» – органически вступает в качестве составных частей в высшие формы запоминания, хотя и теряет при этом самостоятельность. Напротив, первичная образная память, составляя непосредственную основу высшей сознательной памяти, вместе с тем сама разрушается.
Вскоре после опубликования книга «Развитие памяти» была удостоена первой премии Главнауки и ЦЕКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта ученых при Совете Народных Комиссаров РСФСР). Сам А.Н. Леонтьев очень критично относился к своей работе. В одном из писем Л.С. Выготскому летом 1930 г. он назвал свою книгу «из горы рожденной мышью» . Л.С. Выготский, напротив, высоко оценил это исследование, отметив, что в нем отразилось «основное ядро» нового подхода к памяти (да и к другим психическим процессам). Сейчас это даже более очевидо, чем тогда.
В то время, когда книга реально вышла в свет (т. е. в 1932 г.), А.Н. Леонтьев был вынужден написать (совместно с Л.С. Выготским) еще одно предисловие к ней (см. наст. изд., с. 199–206), где в духе времени подверг собственное сочинение «суровой самокритике» за «ошибки» и «отступления от марксизма». Это предисловие представляло собой небольшую брошюру, которая была вложена в уже совершенно готовую книгу. Если не обращать внимания на некоторый «идеологический привкус» представленной в предисловии самокритики, то в нем можно увидеть, во-первых, выделение обоими авторами действительно «узких» мест культурно-исторической концепции и, во-вторых, намеченные ими перспективы дальнейшего развития идей новой, «неклассической» психологии, основы которой были заложены Л.С. Выготским и затем стали разрабатываться в трудах его учеников и последователей.
Таким образом, данное предисловие к книге А.Н. Леонтьева фиксирует не только завершение определенного этапа в развитии психологических взглядов самого Леонтьева, но и новый этап в творчестве Л.С. Выготского, который в это время (т. е. на рубеже 1920-х и 1930-х гг.), по сути дела, преодолевает культурно-историческую концепцию. Это еще раз подтверждает не раз высказывавшееся, в том числе авторами данной вступительной статьи, мнение, что культурно-историческая теория – лишь этап научной биографии Л.С.Выготского, а не содержание всего его творчества, как иногда утверждают.
Конечно, все советские авторы исходят из фундаментальных положений марксизма, таких, как признание первичности материи и вторичности духа, сознания, психики; из положения о том, что ощущения и восприятия являются отражением объективной реальности и функцией мозга. Но речь идет о другом: о воплощении этих положений в конкретном их содержании, в практике исследовательской психологической работы; об их творческом развитии в самой, образно говоря, плоти исследований восприятия. А это требует коренного преобразования самой постановки проблемы психологии носи и отказа от ряда мнимых постулатов, которые по инерции сохраняются. О возможности такого преобразования проблемы восприятия в психологии и будет идти речь.
Общее положение, которое я попытаюсь сегодня защитить состоит в том, что проблема восприятия должна быть поставлена и разрабатываться как проблема психологии образа мира. (Замечу, кстати, что теория отражения по-немецки Bildtheori, т. е. образа.)
Это значит, что всякая вещь первично положена объективно – в объективных связях предметного мира; что она - вторично полагает себя также и в субъективности, чувственности человека, и в человеческом сознании (в своих идеальных формах). Из этого нужно исходить и в психологическом исследовании образа, процессе порождения и функционирования.
Животные, человек живут в предметном мире, который с самого начала выступает как четырехмерный: трехмерное пространство и время (движение), которое представляет собой «объективно реальные формы бытия»
Это положение отнюдь не должно оставаться для психологии только общефилософской предпосылкой, якобы прямо не затрагивающей конкретно-психологическое исследование восприятия, понимание механизмов. Напротив, оно заставляет многое видеть иначе, не как это сложилось в рамках западной психологии. Это относится и к пониманию развития органов чувств в ходе биологической эволюции.
Жизнь животных с самого начала протекает в четырехмерном предметном мире, приспособление животных происходит как приспособление к связям, наполняющим мир вещей, их изменениям во времени, их движению, что соответственно, эволюция органов чувств отражает развитие приспособления к четырехмерномерности мира, как он есть, а не в отдельных его элементах.
Обращаясь к человеку, к сознанию человека, я должен ввести еще одно понятие - понятие о пятом квазиизмерении, в котором открывается человеку объективный мир. Это - смысловое поле, система значений.
Введение этого понятия требует более подробного разъяснения.
Факт состоит в том, что когда я воспринимаю предмет, то я воспринимаю его не только в его пространственных измерениях и во времени, но и в его значении. Когда, например, я бросаю взгляд на ручные часы, то я, строго говоря, не имею образа отдельных признаков этого предмета, их суммы, их «ассоциативного набора». На этом, кстати сказать, и основана критика ассоциативных теорий восприятия. Недостаточно также сказать, что у меня возникает, прежде всего, картина их формы, как на этом настаивают гештальтпсихологи. Я воспринимаю не форму, а предмет, который есть часы.
Конечно, при наличии соответствующей перцептивной задачи я могу выделить и осознать их форму, отдельные их признаки - элементы, их связи. В противном случае, хотя все это и входит в фактуру образа, в его чувственную ткань, но фактура эта может свертываться, стушевываться, замещаться, не разрушая, не искажая предметности образа.
Высказанный мной тезис доказывается множеством фактов, как полученных в экспериментах, так и известных из повседневной жизни. Для психологов, занимающихся восприятием, нет надобности перечислять эти факты. Замечу только, что особенно ярко они выступают в образах-представлениях.
Традиционная интерпретация состоит здесь в приписывании самому восприятию таких свойств, как осмысленность или категориальность. Что же касается объяснения этих свойств восприятия, то они, как об этом правильно говорит Р. Грегори (1), в лучшем случае остаются в границах теории Г. Гельмгольца. Замечу сразу, что глубоко скрытая опасность состоит здесь в логической необходимости апеллировать в конечном счете к врожденным категориям.
Защищаемая мной общая идея может быть выражена в двух положениях. Первое заключается в том, что свойства осмысленности, категориальности суть характеристики сознательного образа мира, не имманентные самому образу, его сознанию. Они, эти характеристики, выражают объективность, раскрытую совокупной общественной практикой, идеализированной в системе значений, которые каждый отдельный индивид находит как «вне-его-существующее» - воспринимаемое, усваиваемое - и поэтому так же, как то, что входит в его образ мира.
Выражу это иначе: значения выступают не как-то, что лежит перед вещами, а как то, что лежит за обликом вещей - в познанных объективных связях предметного мира, в различных системах, в которых они только и существуют, только и раскрывают свои свойства. Значения, таким образом, несут в себе особую мерность. Это мерность внутрисистемных связей объективного предметного мира. Она и есть пятое квазиизмерение его!
Подведем итоги.
Защищаемый мной тезис заключается в том, что в психологии проблема восприятия должна ставиться как проблема построения в сознании индивида многомерного образа мира, образа реальности. Что, иначе говоря, психология образа (восприятия) есть конкретно-научное знание о том, как в процессе своей деятельности индивиды строят образ мира - мира, в котором они живут, действуют, который они сами переделывают и частично создают; это - знание также о том, как функционирует образ мира, опосредствуя их деятельность в объективно реальном мире.
Здесь я должен прервать себя некоторыми иллюстрирующими отступлениями. Мне припоминается спор одного из наших философов с Ж. Пиаже, когда он приезжал к нам.
У вас получается, - говорил этот философ, обращаясь к Пиаже, - что ребенок, субъект вообще, строит с помощью системы операций мир. Как же можно стоять на такой точке зрения? Это идеализм.
Я вовсе не стою на этой точке зрения, - отвечал Ж- Пиаже, - в этой проблеме мои взгляды совпадают с марксизмом, и совершенно неправильно считать меня идеалистом!
Но как же в таком случае вы утверждаете, что для ребенка мир таков, каким строит его логика?
Четкого ответа на этот вопрос Ж. Пиаже так и не дал.
Ответ, однако, существует, и очень простой. Мы действительно строим, но не Мир, а Образ, активно «вычерпывая» его, как я обычно говорю, из объективной реальности. Процесс восприятия и есть процесс, средство этого «вычерпывания», причем главное состоит не в том, как, с помощью каких средств протекает этот процесс, а в том, что получается в результате этого процесса. Я отвечаю: образ объективного мира, объективной реальности. Образ более адекватный или менее адекватный, более полный или менее полный... иногда даже ложный...
Позвольте мне сделать еще одно, совсем уже другого рода отступление.
Дело в том, что понимание восприятия как процесса, посредством которого строится образ многомерного мира, каждым его звеном, актом, моментом, каждым сенсорным механизмом вступает в противоречие с неизбежным аналитизмом научного психологического и психофизиологического исследования, с неизбежными абстракциями лабораторного эксперимента.
Мы выделяем и исследуем восприятие удаленности, различение форм, константность цвета, кажущееся движение и т. д. и т. п. Тщательными экспериментами и точнейшими измерениями мы как бы сверлим глубокие, но узкие колодцы, проникающие в недра перцепции. Правда, нам не часто удается проложить «ходы сообщения» между ними, но мы продолжаем и продолжаем это сверление колодцев и вычерпываем из них огромное количество информации - полезной, а также малополезной и даже вовсе бесполезной. В результате в психологии образовались сейчас целые терриконы непонятных фактов, которые маскируют подлинный научный рельеф проблем восприятия.
Само собой разумеется, что этим я вовсе не отрицаю необходимости и даже неизбежности аналитического изучения, выделения тех или иных частных процессов и даже отдельных перцептивных явлений в целях их исследования in vitro. Без этого просто не обойтись! Моя мысль совсем в другом, а именно в том, что, изолируя в эксперименте изучаемый процесс, мы имеем дело с некоторой абстракцией, следовательно, сразу же встает проблема возвращения к целостному предмету изучения в его реальной природе, происхождении и специфическом функционировании.
Применительно к исследованию восприятия это есть возвращение к построению в сознании индивида образа внешнего многомерного мира, мира как он есть, в котором мы живем, в котором мы действуем, но в котором наши абстракции сами по себе не «обитают», как не обитает, например, в нем столь подробно изученное и тщательно измеренное «фи-движение» (2).
Здесь я снова вынужден сделать отступление.
Многие десятки лет исследования в психологии восприятия имели дело по преимуществу с восприятием двухмерных объектов - линий, геометрических фигур, вообще изображений на плоскости. На этой почве возникло и главное направление в психологии образа -гештальтпсихология.
Сначала было выделено как особое «качество формы»; потом в целостности формы увидели ключ к решению проблемы образа. Были сформулированы закон «хорошей формы», закон прегнантности, закон фигуры и фона.
Эта психологическая теория, порожденная исследованием плоских изображений, сама оказалась «плоской». По существу, она закрыла возможность движения «реальный мир - психический гештальт», как и движения «психический гештальт - мозг». Содержательные процессы оказались подмененными отношениями проективности, изоморфизма. В. Келер издает книгу «Физические гештальты» (кажется, впервые о них писал К. Гольдштейн), а К. Коффка уже прямо заявляет, что решение контраверзы духа и материи, психики и мозга состоит в том, что первичным является третье и это третье есть qestalt - форма. Далеко не лучшее решение предлагается и в лейпцигском варианте гештальтпсихологии: форма есть субъективная априорная категория.
А как интерпретируется в гештальтпсихологии восприятие трехмерных вещей? Ответ прост: он заключается в переносе на восприятие трехмерных вещей законов восприятия проекций на плоскости. Вещи трехмерного мира, таким образом, выступают как замкнутые плоскостями. Главным законом поля восприятия является закон «фигуры и фона». Но это вовсе не закон восприятия, а феномен восприятия двухмерной фигуры на двухмерном фоне. Он относится не к восприятию вещей трехмерного мира, а к некоторой их абстракции, которая есть их контур*. В реальном же мире определенность целостной вещи выступает через ее связи с другими вещами, а не посредством ее «оконтуривания»**.
Иными словами, своими абстракциями гештальттеория подменила понятие объективного мира понятием поля.
В психологии понадобились годы, чтобы их экспериментально разъединить и противопоставить. Кажется, лучше всего это сначала проделал Дж. Гибсон, который нашел способ видеть окружающие предметы, окружающую обстановку как состоящую из плоскостей, но тогда эта обстановка стала призрачной, потеряла для наблюдателя свою реальность. Удалось субъективно создать именно «поле», оно оказалось, однако, заселенным призраками. Так в психологии восприятия возникло очень важное различение: «видимого поля» и «видимого мира».
В последние годы, в частности в исследованиях, проведенных на кафедре общей психологии, это различение получило принципиальное теоретическое освещение, а несовпадение проекционной картины с предметным образом – достаточно убедительное экспериментальное обоснование (3).
Я остановился на гештальттеории восприятия, потому что в ней особенно отчетливо сказываются результаты сведения образа предметного мира к отдельным феноменам, отношениям, характеристикам, абстрагированным из реального процесса его порождения в сознании человека, процесса, взятого в его полноте. Нужно, следовательно, вернуться к этому процессу, необходимость которого лежит в жизни человека, в развитии его деятельности в объективно многомерном мире. Отправным пунктом для этого должен стать сам мир, а не субъективные феномены, им вызываемые.
Здесь я подхожу к труднейшему, можно сказать, критическому пункту опробываемого мною хода мысли.
Я хочу сразу же высказать этот пункт в форме тезиса категоричного, сознательно опуская все необходимые оговорки.
Тезис этот состоит в том, что мир в его отдаленности от субъекта амодален. Речь идет, разумеется, о том значении термина «модальность», какое он имеет в психофизике, психофизиологии и психологии, когда мы, например, говорим о форме предмета, данной в зрительной или в тактильной модальности или в модальностях вместе.
Выдвигая этот тезис, я исхожу из очень простого и, на мой взгляд, совершенно оправданного различения свойств двоякого рода.
Один - это такие свойства неодушевленных вещей, которые обнаруживаются во взамодействиях с вещами же (с «другими» вещами), т. е. во взаимодействии «объект - объект». Некоторые же свойства обнаруживаются во взамодействии с вещами особого рода -с живыми чувствующими организмами, т. е. во взаимодействии «объект - субъект». Они обнаруживаются в специфических эффектах, зависящих от свойств реципирующих органов субъекта. В этом смысле они являются модальными, т. е. субъективными.
Гладкость поверхности предмета во взаимодействии «объект -объект» обнаруживает себя, скажем, в физическом явлении уменьшения трения. При ощупывании рукой - в модальном явлении осязательного ощущения гладкости. То же свойство поверхности выступает в зрительной модальности.
Итак, факт состоит в том, что одно и то же свойство - в данном случае физическое свойство тела - вызывает, воздействуя на человека, совершенно разные по модальности впечатления. Ведь «блескость» не похожа на «гладкость», а «матовость» - на «шероховатость
Поэтому сенсорным модальностям нельзя дать «постоянную прописку» во внешнем предметном мире. Я подчеркиваю, внешнем, потому что человек, со всеми своими ощущениями, сам тоже принадлежит объективному миру, тоже есть вещь среди вещей.
В его опытах испытуемым показывали квадрат из твердой пластмассы через уменьшающую линзу. «Испытуемый брал квадрат пальцами снизу, через кусок материи, так что он не мог видеть свою руку, иначе он мог бы понять, что смотрит через уменьшающую линзу. Мы просили его сообщить свое впечатление о величине квадрата... Некоторых испытуемых мы просили как можно точнее нарисовать квадрат соответствующей величины, что требует участия как зрения, так и осязания. Другие должны были выбрать квадрат равной величины из серии квадратов, предъявляемых только зрительно, а третьи - из серии квадратов, величину которых можно было определять только на ощупь...
У испытуемых возникало определенное целостное впечатление о величине квадрата. Воспринимаемая величина квадрата была примерно такой же, как и в контрольном опыте с одним лишь зрительным восприятием» (4).
Итак, предметный мир, взятый как система только «объектно-объектных» связей (т. е. мир без животных, до животных и человека), амодален. Только при возникновении субъектно-объектных связей, взаимодействий возникают многоразличные и к тому же меняющиеся от вида к виду (имеется ввиду зоологический вид) модальности.
Вот почему, как только мы отвлекаемся от субъектно-объектных взаимодействий, сенсорные модальности выпадают из наших описаний реальности.
Из двойственности связей, взаимодействий «О-О» и «О-S», при условии их сосуществования, и происходит всем известная двойственность характеристик: например, такой-то участок спектра электромагнитных волн и, допустим, красный свет. При этом не нужно только упускать, что та и другая характеристика выражает «физическое отношение между физическими вещами» "
Здесь я должен повторить свою главную мысль: в психологии она должна решаться как проблема филогенетического развития образа мира, поскольку:
А) необходима «ориентировочная основа» поведения, а это образ;
Б) тот или иной образ жизни создает необходимость соответствующего ориентирующего, управляющего, опосредствующего образа его в предметном мире.
Короче. Нужно исходить не из сравнительной анатомии и физиологии, а из экологии в ее отношении к морфологии органов чувств и т. п. Энгельс пишет: «Что является светом и что-несветом, зависит от того, ночное это животное или дневное» 13 .
Особо стоит вопрос о «совмещениях».
1. Совмещенность (модальностей) становится, но по отношению к чувствам, образу; она есть его условие. (Как предмет - «узел свойств», так образ - «узел модальных ощущений».)
2. Совмещенность выражает пространственность вещей, как форму существования их).
3. Но она выражает и существование их во времени, поэтому образ принципиально есть продукт не только симультанного, но и сукцессивного совмещения, слития**. Характернейшее явление совмещения точек обзора - детские рисунки!
Общий вывод: всякое актуальное воздействие вписывается в образ мира, т. е. в некоторое «целое» 14 .
Когда я говорю о том, что всякое актуальное, т. е. сейчас воздействующее на перцептирующие системы, свойство «вписывается» в образ мира, то это не пустое, а очень содержательное положение; это значит, что:
(1)граница предмета устанавливается на предмете, т. е. отделение его происходит не на чувствилище, а на пересечениях зрительных осей. Поэтому при использовании зонда происходит сдвиг чувствилища. Это значит, что не существует объективации ощущений, восприятий! За критикой «объективации», т. е. отнесения вторичных признаков к реальному миру, лежит критика субъективно-идеалистических концепций. Иначе говоря, я стою на том, что не восприятие полагает себя в предмете, а предмет - через деятельность - полагает себя в образе. Восприятие и есть его «субъективное полагание». (Полагание для субъекта!);
(2)вписывание в образ мира выражает также то, что предмет не складывается из «сторон»; он выступает для нас как единое непрерывное; прерывность есть лишь его момент. Возникает явление «ядра» предмета. Это явление и выражает предметность восприятия. Процессы восприятия подчиняются этому ядру. Психологическое доказательство: а) в гениальном наблюдении Г.Гельмгольца: «не все, что дано в ощущении, входит в «образ представления» (равносильно падению субъективного идеализма в стиле Иоганнеса Мюллера); б) в явлении прибавок к псевдоскопическому образу (я вижу грани, идущие от подвешенной в пространстве плоскости) и в опытах с инверсией, с адаптацией к оптически искаженному миру.
До сих пор я касался характеристик образа мира, общих для животных и человека. Но процесс порождения картины мира, как и сама картина мира, ее характеристики качественно меняются, когда мы переходим к человеку.
У человека мир приобретает в образе пятое квазиизмерение. Оно ни в коем случае не есть субъективно приписываемое миру! Это переход через чувственность за границы чувственности, через сенсорные модальности к амодальному миру. Предметный мир выступает в значении, т.е. картина мира наполняется значениями.
Углубление познания требует снятия модальностей и состоит в таком снятии, поэтому наука не говорит языком модальностей, этот язык в ней изгоняется.
В картину мира входят невидимые свойства предметов: а)амодальные - открываемые промышленностью, экспериментом, мышлением; б) «сверхчувственные» - функциональные свойства, качества, такие, как «стоимость», которые в субстрате объекта не содержатся. Они-то и представлены в значениях!
Здесь особенно важно подчеркнуть, что природа значения не только не в теле знака, но и не в формальных знаковых операциях, не в операциях значения. Она - во всей совокупности человеческой практики, которая в своих идеализированных формах входит в картину мира.
Иначе это можно сказать так: знания, мышление не отделены от процесса формирования чувственного образа мира, а входят в него, прибавляясь к чувственности. [Знания входят, наука - нет!]
Некоторые общие выводы
1. Становление образа мира у человека есть его переход за пределы «непосредственно чувственной картинки». Образ не картинка!
2. Чувственность, чувственные модальности все более «обезразличиваются». Образ мира слепоглухого не другой, чем образ мира зрячеслышащего, а создан из другого строительного материала, из материала других модальностей, соткан из другой чувственной ткани. Поэтому он сохраняет свою симультанность, и это - проблема для исследования!
3. «Обезличивание» модальности - это совсем не то же самое, что безличность знака по отношению к значению.
Сенсорные модальности ни в коем случае не кодируют реальность. Они несут ее в себе. Поэтому-то распадение чувственности (ее перверзии) порождает психологическую ирреальность мира, явления его «исчезания». Это известно, доказано.
4.Чувственные модальности образуют обязательную фактуру образа мира. Но фактура образа неравнозначна самому образу. Так в живописи за мазками масла просвечивает предмет. Когда я смотрю на изображенный предмет-не вижу мазков. Фактура, материал снимается образом, а не уничтожается в нем.
В образ, картину мира входит не изображение, а изображенное (изображенность, отраженность открывает только рефлексия, и это важно!).
Итак, включенность живых организмов, системы процессов их органов, их мозга в предметный, предметно-дискретный мир приводит к тому, что система этих процессов наделяется содержанием, отличным от их собственного содержания, содержанием, принадлежащим самому предметному миру.
Проблема такого «наделения» порождает предмет психологической науки!
1. Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972.
2. Грегори Р. Глаз и мозг. М., 1970, с. 124-125.
* Или, если хотите, плоскость.
**Т. е. операции выделения и видения формы.
3. Логвиненко А. Д., Столин В. В. Исследование восприятия в условиях инверсии ноля зрения.- Эргономика: Труды ВНИИТЭ, 1973, вып. 6.
4. Рок И., Харрис Ч.Зрение и осязание. – В кн.: Восприятие. Механизмы и модели. М., 1974. с.276-279.
