Оболенская ю л. Война королей. Кукольный театр. Из серии «Петрушка». Ю. Л. Оболенская

Людмила Оболенская-Флам О встрече с Аксеновым Cегодня трудно даже представить себе, какой была Москва 1976 года в застойное брежневское время - столица полицейского государства с его бедным населением и бессмысленными лозунгами, украшавшими фасады домов. На фоне этой

Курсивный шрифт эпохи

Почтовая проза из архива Ю.Л.Оболенской

Страницы века громче
Отдельных правд и кривд.
Мы этой книги кормчей
Живой курсивный шрифт.

Б.Пастернак, 1936

Архив художницы Юлии Леонидовны Оболенской (1889–1945) представляет собой богатый материал для исследователя: письма, дневники, изобразительные материалы. Среди адресатов ее переписки - как известные современники (Максимилиан Волошин, Владислав Ходасевич, Константин Богаевский, Николай Тырса, Корней Чуковский, Кузьма Петров-Водкин и другие), так и ее ближайшие друзья-художники. Имена этих художников, в силу сложившихся обстоятельств, становятся известны только сейчас, но они жили и творили внутри культуры модернизма и были ее неотъемлемой частью.

Мы публикуем переписку 1916–1919 годов между Оболенской и ее двумя ближайшими подругами по школе Е.Н.Званцевой: Натальей Петровной Грековой (1887–1956, Париж) и Магдой Максимилиановной Нахман (1889–1951, Бомбей)*. Эта подборка является естественным продолжением нашей предыдущей публикации: доклада Оболенской о художественной школе Званцевой 1 - и представляет особый интерес из-за времени написания писем. Из мозаики повседневной жизни на фоне событий Первой мировой войны, революций 1917 года, Гражданской войны и Красного террора возникает достоверная картина эпохи, изобилующая малоизвестными деталями.

Оболенская, Нахман и Грекова встретились весной 1906 года в классах живописи при Обществе взаимного вспомоществования русских художников. По словам Оболенской, группу начинающих художников, к которой они примыкали, не устраивал господствовавший в Петербурге бессистемный метод обучения живописи. В процессе поиска преподавателей несколько человек решили познакомиться со школой Елизаветы Николаевны Званцевой 2 , в 1906 году переехавшей из Москвы в Петербург и пригласившей Льва Бакста 3 в качестве руководителя и идеолога. На уроках Бакста их «глаза открылись» и обрели «радость нового зрения», и возвращаться к старому они уже не могли 4 .

В период обучения у Бакста Оболенская не может вспомнить «ни единой ссоры или недоразумения между товарищами». Но даже по меркам их тесной компании, трех подруг связывали необычное доверие и близость 5 .

В 1910 году, после отъезда в Париж, Бакст передал руководство школой Кузьме Петрову-Водкину 6 . С его приходом среди учеников произошел раскол, но подруги остались в школе еще на три года, и влияние Петрова-Водкина в их сохранившихся живописных работах бесспорно.

Переписка художниц завязалась летом 1908 года как продолжение зимних разговоров «обо всем» и обсуждение летней работы, за основу которой брался принцип Бакста - каждый день по этюду. «Бакст говорил: кто не работает 6 часов в день, тот лентяй» (Оболенская). Мы начинаем публикацию с 1916 года. К этому моменту корреспондентки из учениц превратились в самостоятельных художников, участниц серьезных выставок в столицах, и чувствуют, говоря словами Нахман и Оболенской, что «веселое ремесло живописи» уже в руках. Они близко знакомы с артистической молодежью Москвы и Петербурга, во многом благодаря дружбе с Максимилианом Волошиным, начавшейся с поездки Оболенской и Нахман в Коктебель в 1913 году 7 . Волошин связал друг с другом многих замечательных современников, чей талант в то время только входил в силу. Эти знакомства в дальнейшем оказались для обеих художниц центральными и заметно повлияли на их жизнь в период войн и революций. (Дополнительный интерес переписке придает то, что в их круг общения, помимо художников, входят Волошин, Цветаева и Эфроны, Ходасевич, Мандельштам, А.Н.Толстой.)

Первую мировую войну подруги воспринимают с некоторой отстраненностью, и это выглядит не как близорукость, а как сознательный выбор. Они пишут о тревоге за друзей, уходящих на фронт, о гнетущей атмосфере и трудностях связи, o стесненных обстоятельствах и поисках заработка - однако вплоть до Октябрьской революции и бытовые трудности, и само военное положение ими воспринимаются как временные помехи для творческой работы.

После Февральской революции в письмах, наряду с прежними темами, появляется, а затем начинает доминировать тема выживания, физического и духовного. Когда опасности и лишения становятся повседневностью, а сообщения о смерти знакомых - нормой, подруги служат друг для друга постоянным источником поддержки, моральной и часто материальной. По-прежнему все три не мыслят своего будущего без живописи. Но все более остро встает вопрос: как остаться художником в рушащемся вокруг них мире? Каждая художница решает эту задачу своим способом, но при этом исходя из принципов, сообща выработанных ими в юности. (Вспоминается, как на уроках Бакста они когда-то учились решать общую, чисто живописную задачу «в соответствии со своей индивидуальностью».) Вот выдержка из письма Грековой, написанного летом 1918 года, во время череды вынужденных переездов:

Когда мне почему-нибудь не удается поработать, я совсем раскисаю. А обычно запираюсь в своей комнате и работаю. Надо пользоваться, пока можно. Как-то в минуту сомнений и упадка духа, попалось мне письмо К.С. , он пишет: «Насколько я вас знаю, вам больше нечего делать кроме живописи, т.е. вся ваша жизнь толкается в вас и возле, и чтобы выразить ее вне вас, в том спасенье и “реализм” вашей - (нашей) жизни. Что Вы имеете право и должны этим заниматься, и что вы можете создать “живую” картину в этом порукой...» и т.д. Эти слова очень меня утешают. А то часто приходит в голову именно имею ли я право заниматься живописью, особенно в такое время, когда всем так трудно жить. Но теперь, кажется, надо доказать, что эти слова К.С. правильны.

В сентябре того же года Нахман, оказавшаяся в глухой провинции, отрезанная от внешнего мира, пишет Оболенской:

С одной стороны судьба, с другой случай, и через случай мы должны творчески воплощать судьбу. Пора понять, что факты не изменишь, а что нужно до конца использовать, что получаешь. Именно всё это особенно выяснилось мне за лето…

И еще одно письмо оттуда же, спустя год:

…Я совершенно эгоистически хочу одного: условий жизни, возможных для работы, и приму их, откуда бы они ни пришли, приму без колебаний. И пусть кто хочет, с какими угодно «правами», судят и осуждают меня, слишком ясно я знаю, что нужно.

На что Оболенская ей отвечает:

Как это ты сравниваешь себя с <...>? У тебя ежеминутное творчество каждого мгновения жизни, у тебя, у Раи, у Фелицы, у Лермонтовой с ее сверх-неудачной судьбой 8 . У <...> нет творчества, несмотря на степень ума и всевозможные качества. Ценность и нужность прожитой жизни решают не обстоятельства, а вот эта творческая сила, играющая внешними ценностями.

По существу художниц объединяет отношение к страшным годам России как к трагическому случаю, выпавшему на долю их поколения, на фоне которого надо суметь «творчески воплотить судьбу». Непонятно, где граница между судьбой и случаем, все мы проводим ее по-разному. Но такая позиция по отношению к своему времени способствует внутренней ясности и независимости - и от внешних обстоятельств, и от господствующей в их окружении идеологии.

Однако постепенно выясняется, что перспективы будущего для них различны: отчасти по вине случая, отчасти из-за особенностей характера, но во многом вследствие происхождения и семейных связей. Грустно и поучительно следить по письмам, как это различие, не затрагивая их бережного отношения друг к другу, исподволь формирует отношение к происходящему, a спустя пару лет разведет их по разным странам и сделает дальнейшее общение невозможным.

Наталья Грекова - дочь казачьего генерала, ее братья - офицеры Войска Донского; мать, невестки и выводок малолетних племянников нуждаются в ее поддержке. Ее реакция на события Гражданской войны - мужественный фатализм, она не сомневается, что должна разделить судьбу семьи, и эмигрирует вместе с ней за неделю до эвакуации армии Врангеля из Крыма осенью 1920 года.

Для Юлии Оболенской вопрос отъезда из Москвы не стоит: ее ближайший друг, К.В.Кандауров, аполитичен, но твердо укоренен в России, а разлука с ним для нее немыслима. В письмах подругам, ярко и точно описывая разруху, голод, произвол, она одновременно ищет - и находит - им оправдание. Летом 1920 года, после смерти нескольких друзей, в письме, где вскользь упомянуты хлопоты по поводу освобождения из-под ареста близкого знакомого (впоследствии расстрелянного), она пишет, любуясь танцами детей во время демонстрации: «...разве построенный на ритме человек может быть внутренне и внешне груб и неуклюж? Вот что значит - пролетарская культура (многие с досадой задают такой вопрос или с иронией), вот все-таки что это значит. Нет, такое государство не преступно».

Магда Нахман, в 1919 году закинутая в глухие русские деревни, лишенная права на выезд оттуда 9 и моральной поддержки со стороны семьи, не имеющая возможностей для работы, составляющей смысл ее жизни («Точно мне топором отрублены рука и пальцы, какая-то ужасная безнадёжность»), оказывается тем не менее наиболее внутренне свободной в режиссуре своего будущего. В то же время она более других тяготится его неопределенностью.

К концу Гражданской войны Грекова оказалась в Константинополе, Нахман - в Берлине, а Оболенская осталась в Москве. Их переписка продолжалась, мы знаем это по воспоминаниям самой Оболенской, но впоследствии она, вероятно, уничтожила письма из-за границы. Во всяком случае, такие письма в ее архиве обнаружены не были.

Сейчас, спустя столетие, имена этих художников открываются заново. Работы Оболенской и Нахман были представлены на недавней выставке «Круг Петрова-Водкина» в Государственном Русском музее, другие сохранились в провинциальных музеях и в частных коллекциях в России и в Индии, где Магда Нахман провела последние 14 лет жизни. Судьба картин Грековой пока неизвестна, но, как видно из ее писем, она продуктивно работала вплоть до 1919 года в необычайно тяжелых условиях, а ее учитель Петров-Водкин был высокого мнения о ее таланте.

Кроме известных всем имен, в письмах художниц упоминаются их друзья по школе Званцевой: Надежда Лермонтова, Раиса Котович-Борисяк, Сергей Калмыков, Евгения Каплан, Сергей Колесников, Надежда Любавина, Фавста Шихманова, Александр Зилоти, Мария Пец. Многие из этих художников тоже сейчас переоткрываются. Это делает публикацию писем особенно своевременной.

Все три подруги широко образованны даже по стандартам своей эпохи и, помимо профессиональной зоркости взгляда, обладают нечастым для живописца умением облечь впечатление в слова. Время лишило их возможности работать в полную силу, а большая часть созданного ими до нас не дошла и, возможно, навсегда утеряна - но трудно желать для времени лучших летописцев.

Юлия Леонидовна Оболенская 10 родилась в Петербурге в семье Леонида Егоровича Оболенского (1845–1906), известного петербургского писателя и журналиста, редактора и издателя журнала «Русское богатство», и Екатерины Ивановны Оболенской (?–1935). Старший брат Юлии, Леонид (1873–1930), юрист по образованию, в 1915 году вступил в РСДРП(м), после Октябрьской революции примкнул к большевикам и стал одним из первых советских дипломатов.

Оболенская рано начала писать стихи, но ее призванием оказалась живопись. В школе Званцевой она оставалась до 1913 года. Летом этого года, на даче Волошина в Коктебеле, она познакомилась с К.В.Кандауровым, который стал спутником ее жизни 11 . Тогда же начались ее дружба и переписка с Волошиным.

В 1916 году Оболенская переезжает из Петрограда в Москву, чтобы оказаться в одном городе с любимым человеком. Хотя К.В.Кандауров отвечал ей взаимностью, он в то же время чувствовал себя в ответе за свою жену и не был готов с ней расстаться. Попытка поселиться втроем в одной квартире не удалась 12 , и в итоге Оболенская сняла квартиру вместе со своими родными и оборудовала там общую мастерскую для друзей, в которой Кандауров бывал почти ежедневно. Совместные занятия живописью приносили обоим большую радость, и в каком-то смысле Кандауров сделался «учеником» Оболенской. С этого времени и до смерти Кандаурова в 1930 году они не расставались.

Оболенская и Кандауров много ездили на любимый ими юг, проводили часть лета в Коктебеле. Художница привозила интересные работы (некоторые из них хранятся в изобразительном фонде Государственного литературного музея). Позже, в 1918–1920 годах они оба занимались сценографией, работали для кукольного театра как художники и сценаристы.

К 1923 году сценографическая работа Оболенской идет на убыль. Театр кукол, для которого она работала, закрывается. В это же время она и Кандауров создают выставочное объединение «Жар-Цвет», в которое вошли в основном бывшие члены «Мира искусства». Было организовано пять выставок, но в 1929 году объединение распалось. В 1930-е годы Оболенская преподает и занимается книжной иллюстрацией.

Через несколько лет после смерти Кандаурова Оболенская пережила еще одну душевную привязанность, столь же непростую, как и первая, которая также вдохновила ее творчество 13 .

Осенью 1941 года, перед эвакуацией из Москвы, Оболенская сортирует свой архив и отдает часть его в Третьяковскую галерею. К сожалению, история архива Оболенской, как и ее собственная судьба, стала отражением своего времени. В 1945 году, в момент смерти Оболенской, ее наследники отсиживали свои сроки в различных лагерях России, поэтому архив оказался разбит на части. Ее бумаги были сначала свезены в Государственный литературный музей, а не в Третьяковскую галерею (куда художница отдала часть своего архива еще в 1926 году и надеялась туда же поместить оставшееся), а в 1957-м архив был распределен по нескольким хранилищам. Часть была отдана на хранение в РГАЛИ, часть - в Третьяковскую галерею, часть попала в Пушкинский Дом в Ленинграде. Некоторые документы, принадлежавшие Оболенской, хранятся в Доме Волошина в Крыму. Конечно, при таком разбросе не обошлось и без потерь, а что-то было списано по состоянию сохранности или за «формализм» 14 .

Прах Оболенской захоронен в Донском монастыре в Москве, в одной нише с Кандауровым.

Магда Максимилиановна Нахман 15 была шестым, предпоследним ребенком присяжного поверенного Максимилиана Юлиановича Нахмана, родом из еврейской рижской семьи, и Клары Александровны фон Редер, из обрусевших немецких дворян. (По законам Российской Империи брак между иудеем и лютеранкой был разрешен при условии воспитания детей в христианской вере.) Семья была хорошо обеспечена: отец служил юрисконсультом в нефтяной корпорации братьев Нобель в Петербурге.

Нахман окончила гимназию с серебряной медалью и имела право (и даже подумывала) стать вольнослушательницей Петербургского университета. Но талант и страсть к искусству привели ее к другому решению. Весной 1906 года, так же как и Оболенская, она начала посещать классы живописи при Обществе взаимного вспомоществования русских художников, а затем вместе с ней перешла в школу Званцевой.

Из ранних писем Нахман видно, что при нежном и заботливом отношении к близким и чувстве ответственности за мать (отец, очевидно, умер до 1908 года) она активно ищет новых знакомств вне семьи с людьми более творческой складки, предпочитая при этом общение один на один или в узком кругу - в шумные компании ее не тянет (недаром летом 1913 года в коктебельском содружестве она получила прозвище «тишайшая»). Книги занимают ее не меньше, чем люди, и она может посвятить в письме много страниц переводу, скажем, поразившей ее статьи Оскара Уайльда (видимо, среди друзей она одна из немногих владела английским), пересказу дневников Гете или обсуждению новых русских поэтов.

Нахман переехала из Петрограда в Москву почти одновременно с Оболенской. Следующие несколько лет ее жизни тесно связаны с семьей Эфрон: Елизаветой, Верой и Сергеем, мужем Марины Цветаевой. Об Эфронах существует обширная исследовательская и мемуарная литература; здесь мы хотим только дать контекст для понимания писем 16 .

Эфроны и сестры Цветаевы, Марина и Анастасия, познакомились и сблизились в 1911 году в Коктебеле благодаря М.Волошину: «Одно из жизненных призваний Макса было сводить людей, творить встречи и судьбы» (Марина Цветаева, Живое о живом, 1932 г.). Впоследствии они всегда оставались в Коктебеле желанными гостями, а полученное там прозвище «обормоты» (которое неоднократно упоминается в письмах) следовало за их компанией многие годы. До Первой мировой войны Эфроны принадлежали к артистической богеме, и уклад их жизни был соответствующий. Все трое играли в театре, с разной степенью профессионализма. В 1916 году Сергей Эфрон был призван в армию и окончил школу прапорщиков, а с началом Гражданской войны присоединился к Белому движению.

В 1913 году, опять-таки благодаря Волошину, состоялось знакомство Эфронов и Марины Цветаевой с Нахман и Оболенской. Из писем более раннего периода видно, что после знакомства они поддерживали приятельские отношения, хотя и жили в разных городах.

Уехав из Петрограда летом 1916 года, Нахман сняла квартиру в Сивцевом Вражке и предложила Вере Эфрон поселиться вместе. Это самый безоблачный период ее дружбы с Эфронами, а их круги общения в это время по существу совпадают. В письмах Вере Марина Цветаева и Сергей Эфрон передают приветы Магде Максимилиановне. Осенью, перед отъездом Сергея в военное училище, Нахман закончила работу над его большим портретом 17 .

К этому же времени относится и роман Магды Нахман с Борисом Грифцовым 18 . О том, как развивались их отношения, мы можем только догадываться: первое упоминание о связи с Грифцовым появляется в письме 1917 года из Бахчисарая, куда Магда уехала на лето (а вернее, сбежала) после разрыва с ним. Из последующих писем видно, какую тяжелую травму нанесла ей эта история.

Вскоре после прихода к власти большевиков отношения среди интеллигенции обострились: идеологические разногласия, накладываясь на страшную обстановку и нервное напряжение первых послереволюционных лет, приводили к разрывам между хорошими знакомыми. Это коснулось и ближайшего окружения обеих художниц. Сестры Эфрон считали поддержку нового режима недопустимой, тем более что Сергей Эфрон в это время находился в Добровольческой армии. Когда в 1918 году Оболенская и Нахман, нуждавшиеся в заработке, приняли участие в оформлении Москвы к первомайским праздникам, это вызвало возмущение, которое переросло в бойкот. К бойкоту присоединились соседи Магды Нахман по квартире, а также Михаил Фельдштейн, еще один член компании обормотов, к тому времени фактически ставший мужем Веры Эфрон.

В переписке подруг 1918–1919 годов эта история упоминается многократно, но без деталей и объяснения причин. В письме Волошину от 20 мая / 2 июня 1918 года Оболенская рассказывает о бойкоте подробнее:

Обормотов не вижу, они нас бойкотируют за некоторое участие в украшении города на 1-e мая. Марг Вас тоже хотела помогать, но не успела, поэтому ее, кажется, не трогают. Особенно досталось Магде Макс, рисовавшей звездочки и орнаменты: Вера и Лиля с ней уже месяц не говорят, а гости обходят ее стороной <...>. На меня же, кажется, серьезно обиделся по той же причине Михаил Солом 19 , т к несмотря на мои просьбы (через Еву Ад, приходившую объясняться со мною) - позвонить мне, - он упорно не дает о себе знать. Борисяк по этому поводу предлагает реферат на тему «Большевизм и русский орнамент».

Кроме шуток, мне очень будет грустно, если восстановят против меня и Сережу, который Бог весть где теперь 20 .

То, что организаторы бойкота сочли предательством и моральным компромиссом, художницы рассматривали как возможность заработать на кусок хлеба не поденщиной в случайной конторе, a держа кисти в руках: иногда орнаменты и звездочки - это просто орнаменты и звездочки, и никакой идеологии исполнителей не выражают 21 .

Спустя несколько месяцев отношения обеих художниц с компанией Эфронов были в целом восстановлены, а позиции участников конфликта никак не сказались на их последующем поведении: сестры Эфрон и Фельдштейн остались в России и вынуждены были как-то приспособиться к новому порядку, а Нахман в 1922 году покинула страну. За несколько месяцев до эмиграции она пишет Е.Эфрон письмо, которое кончается очень нежно:

Очень бы хотелось Вас повидать, но не знаю, когда смогу. Не сердитесь на меня, не думайте, что я Вас забыла. Моя жизнь становится страшно фантастической. Когда-нибудь поговорим с Вами об этом. Я к себе Вас сейчас не зову. Когда «наступят времена и сроки» 22 - мы увидимся. А пока верьте, что я Вас люблю.

Еще один важный момент российской истории - возникновение в 1918 году коммунальных квартир и их эволюция в сторону советских коммуналок. Публикуемая переписка отражает многие стороны этого процесса.

В 1918 году в квартире, которую занимала семья Оболенской, жило не менее 10 человек. Квартира в Мерзляковском переулке, где в это время снимали комнаты Магда Нахман и Вера Эфрон, тоже была необычайно плотно заселена 23 .

Тем не менее вначале хозяин квартиры («ответственный съемщик») имел право сам выбирать соседей, и некоторые возникавшие на первых порах коммунальные квартиры были отчасти приятельскими содружествами: в качестве соседей приглашали родственников и знакомых, которые при удаче постепенно как бы становились членами семьи. В такой родственный союз к 1918 году превратилась квартира Oболенских на Тверской-Ямской 24 . Нахман и Грекова передают ее жителям приветы в конце письма и справляются об их здоровье.

Один из «домочадцев» Оболенских, Михаил Исаев 25 , пришел к ним по совету жителей другой коммунальной квартиры, располагавшейся в доме на Патриарших прудах и тоже заселенной родственниками и общими знакомыми. Их имена часто встречаются в переписке, а сами они играют заметную роль в жизни подруг 26 .

В письмах Оболенской много жалоб на разницу интересов, на трения и тяжесть коммунального быта. Но рядом с ней жили два безоглядно любимых человека, которые понимали и во всем поддерживали ее, и это одновременно придавало силы и казалось оправданием условий, часто не оставляющих возможности для работы. В декабре 1919 года она пишет Нахман:

У нас начинаются всякие артели, в одной (книжной и картинной лавке) записана и ты, но всё глохнет, от холоду и голоду вероятно. Вера Исаева звала вчера на именины <...>. Я не имела сил пойти туда. Всё время чувствуешь голод - но не думай, чтобы я жаловалась. Наоборот. Я с ужасом представляю себе, что очутилась бы в идеальных условиях и рядом не было бы К.В. и мамы - тогда лучше бы ничего не было. И теперь хочется лучшего из-за них главным образом 27 .

Коммунальная жизнь Нахман, у которой не было такой поддержки, складывалась в 1918–1919 годах гораздо драматичнее. Это касалось не только лично ее: о других серьезных конфликтах в этой же квартире известно, например, из переписки семьи Цветаевой. Впоследствии участники согласились, что конфликты были следствием мучительных внешних обстоятельств: «Я верю девам, что ссоры происходили от общих причин, дома я наблюдаю буквально то же самое», - пишет Оболенская спустя полгода. Но мягкая, тактичная Магда органически не выносит сцен, и в марте 1919 года, оказавшись без работы, она бросила в квартире всё - краски, картины, книги - и отправилась в Иваново-Вознесенск, где знакомые обещали ей место художника.

Попытка оказалась неудачной. Возвращаться в Москву было некуда и не на что. Магде пришлось на время уехать в село Ликино к сестре Эрне и поступить на службу в контору Ликинского лесохозяйства 28 . К осени выяснилось, что для передвижения по стране требуются специальные разрешения, и она оказалась запертой в деревне, отрезанной от общения и лишенной возможности заниматься живописью. В этот период Юлия - ее моральная поддержка и главная связь с миром. «Твоя так называемая “старческая болтливость”, - пишет ей Магда, - единственный мой неоценимый источник сведений о внешнем мире. Я знаю благодаря тебе, что на белом свете ходят, живут, дышат люди».

Из ликинского заточения Магду спасла «театральная лихорадка», которая началась после революции, продлилась несколько лет и охватила всю Россию, от столиц до глубинки. Управление театрами было передано Народному комиссариату просвещения, тем самым подчеркивалась образовательная роль театра - он теперь был призван воспитывать нового человека с новой идеологией. С другой стороны, театральные деятели восприняли такое отношение властей как разрешение новаторства и эксперимента; кроме того, в это голодное время театр мог кормить всех, занятых в постановках: режиссеров, актеров, художников и т.д.

В 1919 году Магда Нахман смогла переехать в другую деревню, Усть-Долыссы Витебской губернии, вдвоем с Лилей Эфрон, уже в профессиональном качестве: Лиля стала режиссером созданного там народного театра, а Магда - театральным художником. Мы надеемся вскоре опубликовать переписку и этого периода.

Еще через год Нахман удалось вернуться в Москву и поселиться вместе с Оболенской. Это положило конец ее коммунальным мытарствам и, к нашему огорчению, их систематической переписке.

В 1921 году Нахман познакомилась в Москве с индийским националистом М.П.Т. Ачарией (1887–1954), который приехал в советскую Россию с несколькими единомышленниками-индусами в надежде на поддержку большевиков в борьбе против британской колониальной власти. В 1922 году Магда вышла за него замуж. К этому времени Ачария понял, что с большевиками ему не по пути. Осенью им удалось выехать из России в Берлин. В Берлине Нахман много работала, выставлялась, и английская разведка, которая следила за ее мужем, докладывала, что Магда занимается исключительно искусством. Ее самая известная работа этого периода - портрет Владимира Набокова (1933), с семьей которого она дружила. Но после прихода Гитлера к власти Нахман и Ачарии пришлось покинуть Германию. Сначала они переехали в Швейцарию, где жила сестра Нахман Адель, а затем с немалым трудом получили британские паспорта и отплыли в Бомбей.

Магда Нахман умерла в Бомбее в 1951 году, за четыре часа до открытия своей персональной выставки. Спустя несколько дней после ее смерти воспоминания о ней буквально выплеснулись на страницы периодической печати. Из них видно, что «великая маленькая леди» заняла достойное место в художественном мире Бомбея 29 . Вот отрывок из статьи художественного критика Руди фон Лeйдена в одной из центральных индийских газет, Times of India (13.II.1951. Даем английский текст в своем переводе):

Не стало великой маленькой леди художественного мира Бомбея. Как художник она умерла «в упряжке». Каждый, кто унесет с собой с этой выставки одну из ее картин, унесет часть той приветливой, щедрой и трагической фигуры, которой была Магда Нахман. Одна из бесчисленного множества преследуемых в Европе, она инстинктивно понимала тех, кто стоит на обочине, пока жизнь проходит мимо, и писала их не с жалостью, а с сочувственным признанием трагедии и достоинства простых, бедных людей.

Молодое поколение бомбейских художников нашло в ней преданного друга и понимающего критика. <...> Она приветствовала и поощряла тех, кто искал новые горизонты. Они будут помнить ее сердечность и мужество, с которым она прошла по жизни, далеко не ласковой к ней.

О судьбе третьей художницы известно меньше всего. Hаталья Петровна Грекова немного старше Нахман и Оболенской. Oна дочь генерала Петра Петровича Грекова из дворян Области Войска Донского, участника русско-турецкой войны. До Первой мировой войны она большую часть года жила в Петербурге, а лето проводила в родовом имении в Саратовской губернии, на хуторе Мишкина Пристань. Несмотря на трудности пути - день на лошадях от ближайшей ж/д станции, - летом туда съезжались знакомые из Петербурга, в том числе друзья по школе, приезжавшие «на этюды». Летом 1914 года у Грековых гостил Сергей Калмыков, тоже занимавшийся у Петрова-Водкина в школе Званцевой и получивший впоследствии (к сожалению, посмертно) широкую известность 30 .

В 1912 году Грекова в письмах к Оболенской подробно описывает два месяца, которые Кузьма Сергеевич Петров-Водкин провел у них в деревне, в частности - его поэтапную работу над картиной «Купание красного коня». Память об этом лете - «Портрет казачки», который Петров-Водкин писал с Натальи. Впоследствии Грекова признавала влияние на себя только Петрова-Водкина, в то время как для Нахман и Оболенской Бакст на всю жизнь оставался любимым учителем.

С началом войны младшие братья Грековой, выпускники офицерского училища в Новочеркасске, уходят на фронт, мать и невестки с детьми нуждаются в помощи, и Наталья зимует с ними в имении, изредка выбираясь в Петроград и Москву. Ей тяжело дается оторванность от городской культурной жизни, существование «в бабьем царстве покинутых жен и матерей», для которых ее творческие интересы остаются за семью печатями. Нахман, гостившая у нее летом 1915 года и продолжавшая переписку с Оболенской, сочувственно упоминает об этом почти в каждом письме (видимо, вспоминая свой личный опыт жизни летом в кругу родни в деревне). Но это еще не та «окончательная отрезанность от мира», о которой пойдет речь в письмах Грековой и Нахман времен Гражданской войны.

В 1918 году у Грековых конфискуют вначале имение, потом дачи под Петроградом, и следующие два года семья ведет кочевую жизнь. Попытка пробраться на юг (в расчете встретиться с отцом и двумя братьями, присоединившимися к Белой армии) не удалась, старший брат - единственный мужчина в семье с не вполне военной профессией - почти наугад кочует по стране в поисках работы, а Наталья, ее мать и невестки с детьми следуют за ним, иногда голодают, иногда выменивают на еду остатки имущества, и летом 1919 года оказываются на линии Южного фронта в разгар боевых действий. В конце концов, в результате цепочки случайных встреч, чудесных находок и избавлений вся семья собралась вместе, и никто не погиб от голода, тифа и перестрелок, выпавших на их долю.

Грекова в эти два года переживает неожиданный душевный и творческий подъем: «Первый раз в жизни испытываю от работы такую не радость - а полноту жизни».

Она пользуется любой возможностью для работы - в частности, провела очень продуктивную осень 1918 года в Павловске под Петроградом, выполняя заказы для театральной студии Оболенской и сотрудничая с К.С.Петровым-Водкиным и Надеждой Лермонтовой 31 . Летом 1919 года, оказавшись в одном из эпицентров Гражданской войны (их семья живет в отцепленном вагоне под Балашовом), она смотрит на окружающее с бесстрашием и интересом и пишет Оболенской: «...теперь, когда прошел голод, захотелось работать, а не знаю будет ли возможность. <...> Странно, я так давно не работала, а кажется, что стоит только приняться, так все сделаю, что захочу». Ее письма этого периода производят необыкновенное впечатление, и их лучше читать, а не пересказывать. (Не менее удивительно, что они иногда доходили до адресатов!)

След Hатальи Грековой теряется в Константинополе; в архиве Кандауровa сохранилось одно ее письмо оттуда Магде Нахман. В интернет-хрониках Грековых-Ровинских сообщается, что она эмигрировала во Францию вместе с семьей старшего брата и похоронена на «кладбище русских эмигрантов» Сент-Женевьев-де-Буа.

Начало работе над перепиской положила В.А.Швейцер, биограф Марины Цветаевой. Среди членов коктебельского сообщества встречались имена молодых художниц Нахман и Оболенской. Хотя поначалу эти художницы интересовали Викторию Александровну только как периферийные фигуры в жизни Цветаевой, вчитавшись в их письма, она поняла, что переписка представляет большой исследовательский интерес, а сами авторы достойны внимания. Мы благодарны Виктории Александровне за передачу нам собранных ею архивных материалов и заметок.

Весь корпус писем в архиве с 1916 по ноябрь 1919 года составляет около сорока единиц; здесь публикуются 32 письма. Многие из них не датированы, куски оторваны из цензурных соображений или утеряны. Опираясь на перекрестные ссылки, нам удалось почти везде установить датировку с точностью до месяца (сведения приводятся в угловых скобках).

Письма даны в хронологическом порядке с использованием современной орфографии и пунктуации. Все даты после 1918 года, если специально не оговорено, даются по новому стилю.

Архивные адреса писем:

РГАЛИ. Фонд Ю.Л.Оболенской (2080). Оп. 1. Ед.хр. 45. Письма М.М.Нахман к Ю.Л.Оболенской;

РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 1. Письма Ю.Л.Оболенской к М.М.Нахман;

РГАЛИ. Ф. 2080. Оп.1. Ед.хр. 24. Письма Н.П.Грековой к Ю.Л.Оболенской;

РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 5. Письмо Ю.Л.Оболенской к Н.П.Грековой.

Примечания:

1 См.: Бернштейн Л., Неклюдова Е. Л.С.Бакст и его ученики: история одного эксперимента // Toronto Slavic Quarterly. 2011. № 37. С. 175–208; Юлия Оболенская. В школе Званцевой под руководством Л.Бакста и М.Добужинского / Публ., коммент. и послесл. Л.Бернштейн, Е.Неклюдовой // Там же. С. 209–242.

2 Елизавета Николаевна Званцева (1864–1921, Москва) - художница, ученица Репина, основательница художественной школы в Москве (1899), затем в Петербурге (1906–1917). В 1906–1910 гг. руководителем школы был Лев Бакст. Вместе с ним в школе преподавал Мстислав Добужинский (класс рисования). В 1910 г. Бакста сменил К.С.Петров-Водкин.

3 Лев Самойлович Бакст (Розенберг; 1866–1924, Париж) - художник, теоретик искусства, один из основателей объединения «Мир искусства». Впоследствии Бакст прославился как выдающийся сценограф и дизайнер в дягилевских постановках Русского Балета в Париже.

4 Юлия Оболенская. В школе Званцевой под руководством Л.Бакста и М.Добужинского. С. 209–242.

5 Четвертой в их «квартет» входила рано умершая художница Варвара Петровна Климович-Топер (?–1914). Ее посмертная выставка состоялась в 1914 г.

6 Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878–1939, Ленинград) - художник, педагог, теоретик искусства; руководил школой Званцевой с 1910 г. после ухода Бакста. Судя по письмам художниц, отношения между учителем и ученицами были неровные, но его авторитет и влияние на них бесспорны.

8 Здесь Оболенская перечисляет имена знакомых художниц, которые упоминаются в письмах. Купюры, сделанные публикаторами в статье, скрывают имена других знакомых, отзывы о которых могут вне контекста показаться несправедливыми. При публикации писем в продолжении подборки все пропуски будут восстановлены.

9 Начав службу в конторе Ликинского лесничества, М.Нахман стала военнообязанной и не имела права никуда выезжать без разрешения властей.

10 Ю.Л.Оболенской посвящена док. повесть Л.К.Алексеевой Цвет винограда (Toronto Slavic Quarterly. 2009. № 29; 2010. № 32; 2011. № 35; 2012. № 41; 2013. № 43). Вышла кн.: М.: АСТ, 2017.

11 Константин Васильевич Кандауров (1865–1930, Москва) - художник, театральный работник, организатор художественных выставок. Волошин называл его «московский Дягилев».

12 Жена Кандаурова - Анна Владимировна (урожд. Попова; 1877–1962). Подробнее об отношениях внутри этого треугольника см. указ. соч. Л.Алексеевой (примеч. 10 выше).

13 В 1935 г. М.Горький пригласил Оболенскую проиллюстрировать сборник воспоминаний участников гражданской войны в Средней Азии. Она нехотя согласилась. В редакции ее встретил один из авторов сборника, Федор Иванович Колесов (1891–1940) - организатор борьбы за советскую власть в Туркестане, руководитель неудавшегося похода на Бухару в 1918 г. Его рассказ и весь его облик произвели на Оболенскую такое сильное впечатление, что она подумала: «...если он пройдет мимо - то и жить нельзя больше» (из письма Оболенской к Ж.Г.Богаевской). По ее словам, у нее «выросли крылья» и она ухватилась за предложение Горького, начав работать вместе с Колесовым и над иллюстрациями, и над текстом. У Колесова были жена и дочь. Оболенская прикипела сердцем к этой семье и продолжала поддерживать дочь и после смерти Колесова.

14 Л.Алексеева детально описывает историю архива Оболенской. См.: Цвет винограда // Toronto Slavic Quarterly. 2009. № 29.

16 Эфроны: Елизавета Яковлевна (Лиля) (1885–1976, Москва), Вера Яковлевна (1888–1945, Уржумский район) и Сергей Яковлевич (1893–1941, расстрелян).

17 Портрет не сохранился. В 1937 г. он был конфискован при аресте А.И.Цветаевой, в комнате которой он висел. Сохранилась фотография Анастасии Ивановны на фоне увешанной картинами стены ее комнаты: над всеми - большой портрет Сергея, лежащего в шезлонге.

18 Борис Александрович Грифцов (1885–1950, Москва) - историк литературы, искусствовед, переводчик. Один из организаторов «Книжной Лавки писателей» в Москве в 1918–1920 гг. B 1914–1916 гг. Грифцов преподавал историю искусств на драматических курсах Халютиной и снимал одну из комнат в «обормотнике» на Малой Молчановке, где в то время жили сестры Эфрон. За несколько лет до этого он разошелся с первой женой; его повесть «Бесполезные воспоминания» (1915) написана по следам развода. Нахман впервые вскользь упоминает о Грифцове в одном из писем 1916 г., еще до своего переезда, но более тесное общение началось в Москве, когда они оказались в одной компании.

19 Михаил Соломонович Фельдштейн (1884–1938, расстрелян) - юрист, правовед, публицист, сын писательницы Р.М.Хин-Гольдовской. С 1918 г. - гражданский муж Веры Эфрон. Первый арест - в 1920 г. В 1922 был арестован вторично и приговорен к высылке за границу на «философском пароходе», но добился разрешения остаться в Москве, чтобы не расставаться с женой (в 1921 г. родился их сын Константин). Ева (Эва) Адольфовна Фельдштейн (1886–1964) - художница, первая жена М.С.Фельдштейна.

20 Это письмо Оболенской цитируется в примеч. к письму Волошина: Волошин М. Собр. соч. Т. 12. Письма 1918–1924. М.: Эллис Лак, 2013. С. 131. Письмо 41, Ю.Л.Оболенской, 2/15 июня 1918 г. Там же упомянута дата письма Оболенской.

21 Замечательна реакция на рассказ Оболенской Волошина, который к тому времени уже был свидетелем террора в Крыму 1917–1918 гг.: «...удивительна для меня ссора обормотов с Вами: это мне показывает, что Москва, в сущности, еще весьма мало испытала от событий <...> Здесь, где походя приходилось иметь дело с убийцами, грабителями и насильниками и среди них встречать характеры мужественные и благородные, прямо в голову не могло бы это прийти. Напротив, нужно было - необходимо было все время быть с большевиками (и не только для украшения города), а для того, чтобы смягчать и ослаблять остроту политических нетерпимостей. Не будь целого ряда людей и справа и слева, которые делали это, Феодосии не миновать было кровавой бани в несколько сот человек, как в других городах» (Там же).

22 «Он же сказал им: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти» (Деяния Апостолов. 1:7).

23 Мерзляковский переулок, 16/29. Ответственной съемщицей квартиры в 1918–1920 гг. (возможно и дольше) была Василиса Александровна (Ася) Жуковская (1892–1959), хорошая знакомая Эфронов и Марины Цветаевой. Магда Нахман поселилась там после возвращения из Бахчисарая в сентябре 1917 г. Кроме нее и Веры Эфрон, там жили мать Жуковской и еще несколько общих знакомых. Между собой Нахман и Оболенская называли эту компанию «девы» или «девичник».

24 Оболенская с матерью, Екатериной Ивановной, и гражданским мужем матери, Федором Константиновичем Радецким, сняли большую квартиру на 1-й Тверской-Ямской, 26/8. К ним присоединилась семья Сергея, брата Радецкого. Временами здесь жили брат Юлии Леонид и его дети. Еще несколько друзей занимали другие комнаты. А Кандауров приходил туда почти каждый день. Нахман поселится на Тверской-Ямской в 1920 г. и через два года уедет оттуда в эмиграцию.

25 Михаил Михайлович Исаев (1880–1950) - юрист, специалист по уголовному праву, до 1918 г. - приват-доцент Петербургского университета. В конце 1918 г. его семья с тремя детьми переехала во Мстеры во Владимирской губернии, а сам он подолгу жил в Москве, снимая одну из комнат в квартире Оболенской, и участвовал во многих начинаниях одновременно. Очевидно, у Магды и М.М. был шуточный флирт, что отразилось в письмах, особенно конца 1919 и начала 1920 г. Впоследствии стал судьей Верховного Суда СССР.

26 На Патриарших прудах находился дом, в котором жили семьи сестер Котович: художница Раиса Котович-Борисяк, тоже учившаяся в школе Званцевой, ее муж - виолончелист Андрей Борисяк, ее сестра Вера с мужем Леонидом Исаевым и их дети. Кроме того, здесь жили бывшая жена С.Ю.Копельмана В.Е.Беклемешева и их сын. «Патриарший» часто снабжал Оболенскую и Нахман работой. Например, Леонид Исаев, врач-эпидемиолог, заказывал художницам плакаты для медицинских учреждений, а в 1921 г. Оболенская и Кандауров отправились с ним в исследовательскую экспедицию в Среднюю Азию в качестве художников-плакатистов. Михаил Исаев, поселившийся у Оболенских, был братом Леонида Исаева.

28 Ликино (Тюрмеровка) - село на территории большого лесного хозяйства при имении Муромцево во Владимирской губернии. Ликино и его жители часто упоминаются в письмах. Там много лет работал зять Магды Алексей Кнорре, муж ее сестры Эрны (1880–1945). Там же находилась центральная контора лесничества. Дед Алексея, К.Ф.Тюрмер, был создателем этого лесного хозяйства, и отсюда произошло второе название села. До революции к Ликино подходила частная железнодорожная ветка от станции Волосатая, проложенная за счет владельца имения; в 1919 г. ж/д сообщение прекратилось.

29 «The great little lady of the Bombay art world» - так называли Нахман в газетах даже до ее смерти.

30 Сергей Иванович Калмыков (1891–1967, Алма-Ата) - художник, учился в школе Званцевой. Около 1918 г. уехал в Оренбург, а затем переехал в Aлма-Aту; работал сценографом, был известен своим эксцентричным поведением, много рисовал с натуры на улицах и умер в нищете. Он упоминается в нескольких книгах, в частности, о нем есть глава в замечательном романе Юрия Домбровского Хранитель древностей. B 2002 г. было опубликовано первое международное издание его работ. Недавно в Оренбурге вышла в свет «книга» Калмыкова Необычные абзацы, составленная из его рукописей.

31 Надежда Владимировна Лермонтова (1885–1921, Петроград) - художник, сценограф, иллюстратор, участник многочисленных выставок. По общему мнению, самая талантливая ученица Бакста в школе Званцевой. B последние годы, несмотря на тяжелую болезнь, много работала. В своем первом пореволюционном письме к Оболенской она писала: «Я уступила болезни и не работала с сентября, а теперь трудно начать, и не только из-за нее, но и от общего плачевно-хаотического состояния страны. Поэтому советую Вам не бросать ни на минуту кистей и карандаша, а то захлестнет море нашей теперешней без-образной, бесформенной, безгосударственной - без-нравственной и без-смысленной российской жизни» (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Ед.хр. 40. Л. 42–43. 20.XI.1917). Умерла от туберкулеза.